Мир мог быть другим. Уильям Буллит в попытках изменить ХХ век - Александр Эткинд Страница 23

До и во время Первой мировой войны Джек Рид был чем-то вроде несбыточного идеала для молодого Буллита. Они были знакомы, но не близки. При жизни Рид был более заметной фигурой, чем Буллит, а трагическая гибель сделала его настоящим героем американского и международного левого движения. Отправляясь в Москву на встречу с Лениным, Буллит с его интересом к русской революции, возможно, надеялся заслужить дружбу ее американского инсайдера, Джека Рида, и превзойти его репортажи реальными делами. Но русская миссия Буллита провалилась, а смерть Рида подвела точку под их недолгим соперничеством.

В воспоминаниях о Буллите, рядом с ним нередко упоминают Рида, причем иногда в связи с чувством неполноценности, которое вообще-то совсем не было свойственно Буллиту. Орвилл Буллит, рассказывая о брате, цитировал написанное им в феврале 1918-го: «Я бы хотел видеть Россию так же просто, как ее видит Рид. Но мне не удается продраться через противоречивые сообщения о большевиках и вывести из них что-то вроде твердого убеждения». И сразу после этого самосравнения Билла с Джеком Орвилл Буллит писал: «В течение всей своей жизни Билл никогда не испытывал чувства неполноценности» [57]. Джордж Кеннан говорил о том, что поколение Буллита, родившееся в конце девятнадцатого века и «электризованное» Первой мировой войной, встретило в двадцатом веке «фрустрацию, разочарование и иногда трагический конец». В качестве примеров он перечислял композитора Кола Портера, писателя Эрнста Хемингуэя, журналиста Джона Рида и политика Джеймса Форрестола. Многие в конце жизни были разочарованы (Форрестол даже сошел с ума), но другие упомянутые Кеннаном дожили до старости; Буллит умер пожилым и вполне состоявшимся человеком. Подлинно трагической стала лишь смерть Рида – героическая гибель молодого человека, сражавшегося за свои идеи на чужой земле, ради другого народа [58].

Говоря об англофобии Буллита, британский посол в Вашингтоне сэр Роналд Линдсей писал: «Он ценит англичан, но ненавидит все английское. На самом деле он страдает от этой утомительной американской болезни, от комплекса неполноценности» [59]. Наконец, Харольд Стернс, профессиональный американец в Париже, годами живший за счет друзей и земляков (его считают прототипом Харви Стоуна в «И восходит солнце» Хемингуэя), рассказывал: «Билл был умен, дружелюбен и богат, но иногда мне было с ним неловко, и я думаю, это потому, что у него имелся своего рода комплекс неполноценности. Билл завидовал не имеющим денег богемным людям, каким он не мог стать, даже если бы постарался» [60]. Был ли у Билла такой комплекс, и связано ли это с его сложным отношением к Джеку Риду, который на самом деле был ненамного беднее его? Так, похоже, их отношения воспринимали друзья, объясняя не очень понятный им второй брак Буллита. В 1933 году, будучи уже американским послом в Москве и давно расставшись с Луизой, Буллит говорил журналисту: «Президент Рузвельт, Джек Рид и я – мы одной крови» [61].

Живя с Луизой в Европе, Буллит написал роман «Это не сделано». Черты Луизы отданы в нем французской скульпторше, с которой молодого Корси соединяют мгновения любви. Они сразу расстаются, а она рожает от него сына, будущего агитатора-социалиста, в котором нетрудно усмотреть черты молодого Рида; в конце романа Корси освобождает сына, схваченного за подстрекательство к забастовке, из американской тюрьмы. В Корси есть биографические черты самого Буллита, но в нем есть и многое от его старших друзей, поддерживавших его в жизни, таких как Стеффенс и Хаус. Корси изображен как слабый, мятущийся человек, который не знает, как освободиться от неверной жены и продажной власти. Его надежды связаны с сыном, французом и социалистом, которого он практически не знает; даже спасая его от американского правосудия, он не может сблизиться с ним. Во всем этом чувствуется отражение внутреннего конфликта, связанного с новым поколением, которому, действительно, Джек Рид окажется куда ближе Билла Буллита.

Луиза Брайант вышла замуж за Буллита три года спустя после смерти Рида, в декабре 1923-го. Эрнеста долго не давала развод, Луиза была беременна, свадьбу держали в секрете. Ожидая развода и свадьбы, Билл и Луиза жили в Старом Свете, сняв старинный, шестнадцатого века, особняк на Босфоре под Стамбулом, где Луиза собирала материал для книги о новой Турции. Ее особенно интересовало менявшееся положение женщин, законодательство о семье, роль религии в светском государстве. Как всегда, она добивалась встречи с первыми лицами; но ей, взявшей интервью у Ленина и Муссолини, так и не удалось найти доступ к Ататюрку [62].

На Босфоре Билл и Луиза подружились с десятилетним Рефиком, отпрыском знатной турецкой семьи, вырезанной болгарами в недавней войне. Они усыновили Рефика в 1926-м; потом он ходил в школу в Массачусетсе и выглядел американцем. Известно, однако, что в Париже Рефик поразил Хемингуэя умением кидать ножи в цель. Я не знаю, что впоследствии стало с Рефиком; Буллит страстно хотел сына, что ясно из его романов, но эксперимент с Рефиком, похоже, не вполне ему удался. В феврале 1924-го, тоже в Париже, Луиза родила дочь Анну. На роды приехал Линкольн Стеффенс; для них обоих, Билла и Луизы, он стал своего рода заменой отца.

Как бывают идеологические романы, то был идеологический брак. Хотя в женской привлекательности, журналистском таланте и политическом радикализме Луизы Брайант нет сомнений, для Буллита было важно, что она вдова Джона Рида. Женившись на вдове американского свидетеля русской революции, Билл не просто занял место покойного, но символически вернул его к жизни, скрестил его с собой, дал ему и себе новую возможность дружбы. Этот брак не дал Биллу ни денег, ни связей, но перенес его в центр международного левого движения. Такой поворот личной жизни соответствовал многолетним мыслям Буллита о некоммунистическом левом движении и о том, что только оно может противостоять умирающим идеологиям, развивавшимся справа и слева от американцев, мирно пьющих в межвоенном Париже.

Менявшиеся взгляды Буллита и Брайант в это время уже далеки от взглядов Рида, оставшихся в 1920-м; но оба могли думать, что идеи Джека изменялись бы примерно в том же направлении. В политическом плане Луиза оставалась левее Билла, и это особенно касалось всего, что связано с правами женщин. Но теперь эта необычная семья, усыновившая память о Джеке Риде и поклонявшаяся, как отцу, Линкольну Стеффенсу, не была настроена радикальнее, чем их спутники по парижским развлечениям, таким как Скотт Фицджеральд с женой Зельдой и Хемингуэй с собутыльниками. Они вместе наслаждались дешевизной парижской жизни и доступностью крепких напитков вдали от тревожной Америки, которая неслась от Запрета 1920 года, сделавшего алкоголь недоступным для законопослушных американцев, к Депрессии 1929 года, лишившей их других радостей жизни. По воскресеньям Буллиты давали ланч в шикарной парижской квартире, где гостям прислуживали повар-баск и бармен-албанец. Не скрывавший антисемитизма Хемингуэй с презрением писал о Буллите как о полуеврее, но регулярно играл с ним в теннис и ходил на скачки: Билл был знатоком лошадей, особенно любил конкур и умел делать верные ставки. К тому же несколько лет назад, в Константинополе, Хемингуэй безуспешно пытался ухаживать за Луизой, а теперь сплетничал о ней в письмах. Буллиты общались и с Фицджеральдами, с которыми у них было много общего. Мужья, «электризованные» недавней войной, писали романы, соперничавшие потом на рынке американских бестселлеров. Жены, южанки и журналистки, еще были красавицами, но впереди у них – ранние, тяжкие и необычные болезни. Если «Великий Гэтсби» можно прочесть так, будто роман написан о Буллите (мы видели, что так читал его Кеннан), «Ночь нежна» можно прочесть так, будто роман написан о Брайант. На деле он точно, в клинических подробностях рассказывал о собственной жене автора. Насколько это известно, семейное общение Буллитов и Фицджеральдов не привело ни к близости, ни к вражде. Возможно, дело в классовой разнице: Скотт и Зельда были бедны; возможно, в литературных вкусах: Буллиту был чужд модернизм, с которым экспериментировал Фицджеральд.