Планка - Евгений Гришковец Страница 23

В итоге, в пятницу его позвали поужинать в ресторан. Компания была хорошая, солидная. Ему было неудобно отказываться, и он пошел. Поужинали, решили заехать еще в одно место, и немного выпить. Заехали. Потом позвонили друзья, они веселились недалеко в клубе, звали к себе. Вадик поотказывался, но все же заскочил к ним «на минутку». Потом он танцевал, потом познакомился с Юлей, которая приехала в столицу в первый раз. Юля была с двумя подругами, к которым, собственно, и приехала. Подруги как-то заговорщицки подмигивали то Юле, то Вадику, а потом куда-то подевались.

Короче, поспать с пятницы на субботу не удалось. Субботу он провел с Юлей, возил её в магазин, потом они пошли в кино. Вадик весь фильм засыпал, и даже то, что Юля гладила его по ноге, совершенно не помогало. Потом он угощал Юлю и двух её подруг кофе в кафе. Потом они оставили Вадика одного, и он помчался домой. Но был уже вечер, и душевного равновесия достигнуть не удалось. К тому же, вскоре позвонила Юля, и сказала, что ей с подругами скучно, и она хочет пойти куда-нибудь с Вадиком вдвоем. Он сказал, что не может, что устал, что он плохо себя чувствует, что он уже дома, и никуда идти не собирается. К тому же, у него нет денег, даже на мороженное не хватит. На что чувствительная южная Юля сказала, что она немедленно к нему приедет, и о нем позаботится. Она немедленно приехала, несмотря на Вадиковы слова, типа: «Да что ты! Не беспокойся! Зачем? Мне неловко тебя лишать веселья…» — и так далее.

В общем, поспасть снова не удалось, и понежиться в постели в воскресенье утром тоже.

А в будние дни он все никак не мог отделаться от каких-то недоделанных дел, недовстреченных встреч, каких-то мелких соблазнов и тревог. Несколько раз он приходил домой не поздно. Но нервное напряжение не давало уснуть, и он маялся, кому-то звонил, курил и смотрел телевизор, не понимая, что смотрит. И опять не высыпался, ходил разбитый и сутулый.

Энергичная гадкая музыка закончилась, и радиоведущая пожелала всем доброго утра. Голос её звучал бодро. Она еще наговорила каких-то задорных глупостей, и включила уж совсем невыносимо-плохую песню. Вадик выключил радио. Дальше утро и день проходили совсем плохо, хуже некуда.

Вадик опоздал так, что это не прошло незамеченным, и его отчитали, да еще и при других сотрудниках, которые были младше его и ниже в табеле о рангах. Это Вадика взбудоражило, и он не мог сосредоточиться до обеда. Во время обеда он попытался посетовать на руководство своим коллегам, но они его не поддержали. Конечно! Ведь именно он летел завтра в Париж, а не они.

После обеда он кое-как трудился, готовил какой-то отчет, и какой-то перспективный план. Но недосып стал побеждать. К пяти часам вечера Вадику казалось, что воздух — это не воздух, а липкий, не очень прозрачный кисель, и ему приходится преодолевать, и продираться сквозь эту субстанцию. В 18.00 состоялось совещание, на котором Вадика снова ругали, были им недовольны, и даже разводили руками по его поводу.

— Да-а-а, — сказал их шеф. — И вот вам, Вадим Сергеевич, доверено защищать честь нашей фирмы, да и всей нашей державы! Я доверил вам это, но теперь сомневаюсь в верности своего решения. Завтра я буду сильно волноваться. Мы все здесь будем сильно волноваться. И знаете почему? Потому что именно вы будете представлять нас в Париже. К сожалению, этого изменить уже не возможно. Ну что ж поделаешь… — сказал шеф и тяжело вздохнул.

Вадик вышел с совещания, и лица на нем не было. Радость ожидания поездки в Париж сменилась гневом, обидой и нервной дрожью. Правда, и сонливость пропала, как и не было. Вадик уселся за свое рабочее место с крепко сжатыми зубами. Ему даже казалось, что зубы скрипят. Ему было обидно до слез, которые так и норовили заполнить глаза и скатиться по лицу.

Так он просидел до того, пока все коллеги не ушли. Тогда Вадик, что называется, засучил рукава и принялся за работу. Он снова и снова проверял то, что должен был завтра представить в Париже. Он работал зло и очень эффективно, многое сократил, уточнил и исправил. Телефон он отключил и работал в тишине.

Вадик все закончил часов около одиннадцати, и только тогда расправил затекшие плечи. Он сидя потянулся всем окаменевшим телом, и хрипло, но сладко застонал. Чувство обиды, злости и несправедливости как-то отступило, рассосалось и затихло. Ему стало просто грустно и одиноко. Ужасно одиноко и грустно. Одиноко-одиноко!

Он вернулся домой уже за полночь. По дороге заправил машину, в маленьком круглосуточном магазине купил себе свежие лезвия, не те, к каким привык, а какие были. Дома Вадик медленно бродил из кухни в комнату и обратно. Сил не было никаких и ни на что, но лечь спать он не мог. Во-первых, нужно было собраться в дорогу, во-вторых, он чувствовал, что все равно не уснёт. Не уснёт, потому что нервы ни к черту, да еще прицепится какая-нибудь дурацкая мысль, и будет терзать и крутиться в голове, заставляя и всего Вадика тоже крутиться с боку на бок в мучительном полусне.

Вадик поставил чай. Медленно и без удовольствия собрал дорожную сумку. Он сложил в нее любимую свою рубашку, любимый серый короткий плащ, и любимые туфли. Он знал, что в Париже будет тепло. А в аэропорт придется поехать в теплой куртке, которая за долгую зиму так надоела.

В Париже уже во всю весна… Сад Тюильри, набережные Сены, Монмартр, Елисейские поля, Монпарнас…

Вадик пил чай, склонив голову на бок. Ему по-прежнему было ужасно одиноко. И еще обидно за то, что сердце не трепещет в предвкушении, ему не радостно, и острое желание вдохнуть воздух Парижа куда-то исчезло.

В его бумажнике вместе с деньгами лежал листочек бумаги, на котором были написаны названия и адреса нескольких парижских ресторанов, где ему непременно нужно было поужинать, чтобы отведать вкус Парижа в единственный свой парижский вечер. Эти названия и адреса написала ему одна его знакомая, которая часто бывала в Париже, и знала толк в ресторанах. Еще позавчера Вадик с удовольствием перечитывал то, что написано на этой бумажке и гадал, куда он пойдет, и что будет есть, и как это будет…А теперь его это не волновало. Он устал. Недосып дошел до того, что Вадику казалось: вот еще немного, и он вообще научиться жить без сна. Жизнь без сна будет ужасна, то есть еще ужаснее, чем та, что есть, и та, что была…

А какая была жизнь? Вся жизнь шла в постоянном ощущении того, что Вадика лишили сна. Лишили очень давно, и лишили даже не специально, просто человеческий мир, порядок, и даже само государство так устроены.

Сколько Вадик себя помнил, его всегда будили, тормошили, расталкивали, вытаскивали из сладкого сна. Так было, когда его маленького вынимали из теплой постели, полусонного умывали, одевали и влекли в детский сад. Потом была бесконечно долгая школа с мучительными утрами, потом университет, где сна стало еще меньше, потом первая сильная влюблённость, уже почти совсем без сна, потом по-настоящему увлеченная работа, потом еще более сильная влюблённость, потом… А утром нужно было лететь в Париж.

Вадик посмотрел на часы, было почти два часа ночи. Он подумал с минуту, поискал глазами телефонный справочник, нашел его, позвонил и заказал себе такси в аэропорт на 6.30 утра. Самолет вылетал в девять с четвертью. Будильник же пришлось поставить на шесть. Как же Вадик ненавидел звук своего будильника! Будильник был большой, механический, старый, и звонил страшно громко и как-то истерически тревожно. Его звон проникал в сон, как что-то болезненное и кошмарное. Этот звук разгонял сновидения, терзал, а потом выдергивал Вадика из сна в жизнь. После такого звука пол дня проходили в плохом и недобром настроении. Но Вадик пользовался именно этим будильником, потому что другие он попросту не слышал. А этот будильник он ненавидел и поэтому просыпался.