Улица Окопная - Кари Хотакайнен Страница 23

Я вздрогнул оттого, что пожилой мужчина попросил меня подвинуться, чтобы он смог войти в дом.

Сложив проспект, я сунул его в карман и, думая о своем, покинул выставочный комплекс, прихватив с собой бесплатную открытку.

Вечернее солнце било мне прямо в лицо, я зажмурился.

В ушах стояли голоса семей-посетителей выставки. Присев на скамейку, я черкнул в открытке:

«Это я. Знаешь, откуда? Я в Лаппеенранте на Выставке жилья. Выбирал для нас дом. Нашел только один. Но хороший. Он простой, почти как я. Ты же всегда хотела дом. Теперь и я хочу. И вас. Почему вы не говорите, что вы там? Или где-то еще? Я ударил только один раз. Неужели это решило все? Лаппеенранта, похоже, приятный город. Матти».

Кинув открытку в ящик, я остудил свои чувства до нуля.

Смеркалось, мысли прояснялись.

Я знал, куда иду, но не знал, с какой скоростью.

«I don't know what I want but I know how to get it».

Так пел Джонни Роттен, гнилой человек. Если бы я знал его телефон, я бы позвонил ему и сказал, что, украсив несколько аккордов незнанием, ты забрал деньги у подрастающей молодежи и испортил им центральную нервную систему. Теперь один из них вырос и хочет сказать это тебе.

«I am Matti Virtanen from Finland and I want my baby back».

Это английский, а значит, я больше не тащусь от рифм и рефренов, я перешел к прямым текстам.

Я сел в автобус, приник лбом к стеклу и так рассматривал Финляндию, большую страну. Проносившиеся мимо бесконечные заросли временами обретали очертания настоящих лесов, но вскоре снова превращались в кучку диких, заброшенных промзон и там-сям накиданных домиков. Финляндия казалась федеративной республикой зарослей, деревьев и бетона.

Час спустя я видел в стекле только отражение своего лица.

Трудно было узнать этого человека, чудом выжившего в войне, которая официально не была объявлена. Война полов, или война за освобождение женщин, один черт, как ее назвать, была столь же напрасной, как и все прочие войны. Эта война отстоит от нас чересчур близко для статистического отчета. На полях Зимней и Второй мировой войн погибло около восьмидесяти пяти тысяч человек, примерно три тысячи четыреста пропало без вести, а сто восемьдесят девять тысяч раненых восстанавливали страну.

Моя война насчитывает множество жертв, но по причине неофициального статуса точные цифры неизвестны. Именно поэтому лучше говорить о павших в прямом смысле этого слова. Они пали в придорожные канавы, в подъезды многоэтажных домов, на пол ресторанов, в вестибюли семейных консультаций, перед игровыми автоматами, в кафе при бассейнах. Они падали на середине фразы, бормоча свое и создавая тем самым фундамент успешной торговли успокоительными. Особенность этой войны состоит в том, что добрая половина павших – женщины.

Число раненых не знал никто. Большая часть отрицала свои увечья или настаивала на том, что они получены в процессе напряженной трудовой жизни либо во время экономического спада. Статистические подсчеты затрудняло и то, что эта война причинила фактически только моральный ущерб. Финны не больно-то талантливы в признании и оценке такого ущерба.

В любом случае, среди нас насчитывается почти столько же мужчин и женщин, раненных в этой войне, сколько и официальных ветеранов.

Число пропавших без вести не знает никто, потому что нереально систематизировать тех, кто все отрицает, окопавшись в сумрачных пивных пещерах по всей стране.

Доля репараций, или алиментов, в денежном обороте столь велика, что в стане социологов растет напряжение. Им необходимо на время забросить кабинетные изыскания в области половой и сотовой связей, чтобы выйти в поле и основательно изучить то, посреди чего живу я.

Я даже записал в блокнот возможные названия исследований:

«Когда дом становится религией, которую не признает государство».

«Время, которое поддерживало разводы, превратив их в народную забаву».

«Бойцы домашнего фронта. Движение против политики?»

Я задремал, прислонившись к холодному стеклу автобуса.

Очнулся в ознобе, когда от магистрали на Лахти отпочковалась дорога к Третьей кольцевой.

Я загляделся на уродливый пригород. Где-то там, в кущах, Хелена и Сини прячутся от меня.

Что они делают именно сейчас?

Может быть, Хелена обнимает Сини за шею, может быть, Сини просит сказку о «кавове», или она уже научилась говорить «корова»? Сини спит? Что ей снится? Хелена и Сиркку на балконе, обозревают Хельсинки и говорят обо мне гадости. Они видят меня черно-белым, хотя во мне много красного, желтого и зеленого. Для Сини неважно, какого я цвета, она видит меня только большим.

У папули большие плечи, если туда забраться, далеко-о видно.

Да, далеко. Посмотри, Сини, выше крыш, мимо птиц, сквозь облака на тот желто-зеленый автобус, что мчится по широкой дороге в сторону Хельсинки. Там я сижу, прижавшись щекой к стеклу, один глаз прикрыт, другой открыт на тот случай, если твои глазенки блеснут в зарослях этих бесконечных кустов, посмотри, доча, сюда. Я был в Лаппеенранте, выбирал дома и нашел один. Если бы у меня была земля, я построил бы такой дом. Но земли у меня нет. И нет времени, чтобы ее купить. Я должен найти готовый похожий дом. Ты сможешь дождаться? Сможешь. Дождется ли твоя мама, не знаю.