Один в океане. История побега - Слава Курилов Страница 23

Как греки и римляне осваивали просторы далеких морей, так и мы, участники группы подводных исследований, отправлялись на все лето в морские экспедиции к Черному морю, ставили палатки и каждый день выходили в море на маленькой лодке. Жизнь на берегу напоминала жизнь ихтиофагов, морских легендарных племен. Днем они плавали и ныряли в море, питались сырой рыбой и ракушками и только спать выходили на сушу.

Весь день мы проводили в море на плоту или на лодке, ныряли с аквалангами на глубину, занимались какими-то экспериментами под водой, а вечерами в нашем палаточном лагере, в окружении многочисленных гостей пили вино, слушали песни, танцевали и купались по ночам при свете луны или звезд. Мы выполняли водолазные работы в километре от берега, чаще всего в штормовом море. Только два летних месяца было в нашем распоряжении, и ждать у моря погоды нам было нельзя. Иногда из-за шторма мы не могли направить нашу маленькую лодку-плоскодонку к берегу – заливало корму, волны были такие большие, что мы видели их вершины высоко над нами, а когда, наконец, к ночи, после долгих часов дрейфа, нам удавалось галсами приблизиться к берегу, то море просто выбрасывало нас на берег в волнах прибоя со всем нашим имуществом.

Майер был нашим учителем и вожаком и умел находить выход из самых безнадежных ситуаций. Он был единственным преподавателем на кафедре, кто бегал бегом по институтским коридорам и лестницам. Там, где мы видели сгущающиеся тучи и явное приближение грозы, он всегда видел безоблачное небо. У него получалось все, даже то, что казалось невозможным. Он был безумно храбр на море и под водой. Я и сейчас вижу его сидящим на корме нашей маленькой лодочки-плоскодонки на фоне огромных волн. Самого его присутствия было достаточно, чтобы мы благополучно прошли через все опасности, – а их во время работы было немало. Он научил меня любить риск. В моменты опасности я чувствовал радостное возбуждение, а после, на берегу, умиротворение и блаженный покой.

Однажды, сидя на берегу, я долго вслушивался в шум прибоя и незаметно «выпал» из времени. Мне казалось, что я сижу здесь уже давно, так давно, что не помнил сам, когда и как здесь оказался. Постепенно вся окружающая природа преобразилась. Я не узнавал свою бухту, скалы и море – все это я видел как будто впервые, и все было сказочно красивым. Я снова и снова всматривался в окружающее – оно не поддавалось запоминанию и каждый раз оказывалось непривычным и прекрасным. Я вдруг явственно ощутил чье-то присутствие. Море стало одушевленным, и я почувствовал, как оно смотрит на меня. Это было точное ощущение, которое невозможно определить иначе: море смотрело на меня из глубины всей своей массой, гребнями волн, кусками пены на песке, мельчайшими каплями на камнях. Присутствие чего-то одушевленного не было пугающим. Чувство любви затопило все мое существо, я не мог оторвать глаз от моря, я боялся шелохнуться. Я слышал какой-то призыв из глубины и ощущал, как море втягивает мою душу. Все, что происходило со мной, было и необычным, и в то же время совершенно реальным – мое сознание оставалось по-прежнему ясным. Мне казалось, что я стал обладать новыми, недоступными раньше чувствами – они, как щупальца спрута, протянулись в какие-то иные сферы жизни. Наверное, я пробыл в этом состоянии довольно долго. Потом я понял, что меня окликают по имени. На огне жарились шашлыки, разливали вино, начиналось обычное ночное веселье: смеялись над чем-то девушки, ребята разбирали стаканы и рассаживались вокруг костра. С берега доносился шум прибоя и снова возвращал меня к только что пережитому, в сердце все еще сохранялось чувство любви. Я отвечал на вопросы невпопад и долго не мог вернуться к нормальному состоянию. С того вечера во мне что-то изменилось. Я часами мог сидеть у моря в одиночестве – слушать, вдыхать, постоянно удивляться и восхищаться, затихать в его присутствии и доверяться ему всем сердцем. Я чувствовал, что навсегда связан с ним какими-то сокровенными узами.

В то лето состоялось мое боевое крещение под водой. Это было в районе Голубой Бухты возле Геленджика. Нужно было закрепить на дне масштабную сетку для киносъемок. Я легко дошел до дна, но подводное течение было очень сильным, и мне пришлось долго тащить ее вниз и крепить на глубине двадцати семи метров. Для первого раза это было многовато. Уже на дне я услышал звук, напоминающий шипение воздуха, выходящего из баллона под большим давлением. Я проверил свой вентиль – все было в порядке. Шум усиливался и скоро стал невыносимым, а я боялся оставить работу незаконченной – это было мое первое настоящее погружение. Пронизывающий скрежещущий грохот сотрясал мне череп и, казалось, раздирал всего меня. Такой оглушительный шум, наверное, слышал Одиссей, проходящий между Сциллой и Харибдой. «Пока я могу дышать, нужно продолжать работать», – решил я. Скрежет и визг были такими ужасными, что для спасения хотелось, как Одиссею, залепить уши воском. Но потом шум стал постепенно ослабевать и наконец прекратился совсем. Наступила тишина, и это было непередаваемо чудесное ощущение.

Подождав немного на всякий случай, я стал всплывать. На поверхности встревоженный шеф спросил:

– Ну как?

– По-моему, там циклопы.

– Над тобой шел пароход, и мы боялись, что ты всплывешь под винт.

Меня очень закалили неожиданные ситуации вроде этой. Однажды у нашей плоскодонки заглох мотор, пока я был под водой. Поднялся сильный ветер, и лодку унесло далеко в сторону. Когда я всплыл, то увидел, что море покрыто штормовыми волнами, лодки нет, а до берега плыть на трубке несколько часов. Выхода не было, пришлось плыть.

Подводную лабораторию «Черномор» спустили на глубину четырнадцать метров в полукилометре от берега. Туда, на дно морское, нас поселили впятером, а над нами зависло судно с барокамерой, чтобы наблюдать за нами и обеспечивать всем необходимым. Море пьянит даже с берега особыми ароматными запахами и завораживающими звуками, а на глубине обволакивает душу сладчайшим азотным опьянением, без головных болей, безо всяких неприятных последствий. Это состояние знают только те, кто жил в подводных домах или находился в кессонах. Вечерами, вернувшись с полигона пьяные и счастливые, наблюдая, как резвятся рыбы за иллюминатором в водной дымке, мы жаждали еще большего кайфа. Нельзя было сплавать тайком на берег (кессонная болезнь не позволяла нам появляться на поверхности), нельзя было, по водолазным правилам, пить вино. Нам не очень доверяли и следили за нами днем и ночью по пузырям, чтобы мы не выходили «погулять» или просто «посидеть на завалинке».

Метрах в семидесяти от нашей лаборатории был другой дом, «убежище», к которому от нашего был проложен канат по дну. С помощью условного кода мы просили верных друзей спустить в тот дом побольше вина.

Под давлением легче задерживать дыхание, и я мог пробыть без воздуха до четырех минут. Оставалось только сплавать за вином по канату, и я с удовольствием брался за эту задачу. Акваланг взять нельзя – заметят пузыри на поверхности. Я надевал пояс с грузами и маску, делал несколько глубоких вдохов и выскальзывал через донный люк к канату. Пройти семьдесят метров не составляло труда. Отдышавшись в «убежище», я возвращался с вином к полному удовольствию моих товарищей.

Существуют официальные, громоздкие и практически невыполнимые правила водолазных работ. Если им следовать, из тебя никогда не получится ни моряка, ни водолаза. У нас же были свои разумные правила, основанные на собственном опыте и хорошей физической подготовке. Нам удалось провести под водой сотни часов, днем и ночью, в любую погоду, в шторм и подо льдом. «В опасной ситуации время на размышления у вас в пределах задержки дыхания, – говорил Майер, – нужно быстро принимать правильное решение, а иначе лучше вовсе не соваться в море».