Новый американец - Григорий Рыскин Страница 23

Семеро из восьмерых были местные, укоренившиеся, семейные. Их потом раскидает по захолустьям.

Валера уйдет матросом на баржу, Сол станет перебиваться радиорепортажами, Карп уедет егерем охотничьего хозяйства в Казахстан. Их никто не гнал, их даже уговаривали остаться.

– Жаль, – сказал Мишка Адлер. – Уж больно хорошая команда подобралась.

– Так ведь капитан хреновый.

– Не повезло.

Утром мы уезжали с Мишкой на вокзал. Выпал снежок. Узкий трамвай швыряло на расхлябанных колеях. Мы ехали мимо посеребренных особняков с литыми решетками, колоннами, барельефами. Мимо орлинопрофильного Шиллера, мимо Калинина с фуражкой, похожей на медный таз, мимо могилы Канта.

Замка не было. Королевская гора была как шея казненного на гильотине. Пахло свежим снежком и кирпичным крошевом.

* * *

Если бы все это происходило в Западном полушарии, мы запросто бы купили замок. Чего проще: сброситься на «даун-пеймент» и купить. Мы устроили бы в замке концертный зал, картинную галерею или еще что-нибудь в этом роде. Мы пригласили бы писателя Генриха Бёлля и сказали:

– Смотрите, мы спасли замок – я, Мишка, Валера, Карп, Сол, брат гениального актера Солоницына.

Но нам не повезло. И вот я строю свой замок в Западном полушарии. Две длинные комнаты, как два крыла, посередине «дайнинг». Лакированный паркет – летучее, певучее оперенье; мой «кондо», как кондор, парит над городом.

Утром мне весело и хорошо работается. Когда в «кондо» заглядывает солнце и желтые теплые квадраты лежат на паркетном полу. Но вот на пожарные лестницы усаживается тьма, и кондор превращается в ворона.

В этой квартире, думаю я, жило до меня несколько поколений. Вот их следы: окаменелый рис за полкой, пять слоев обоев на стене, латунный пузатенький автомобильчик. После меня здесь будет жить еще не одно поколение. Почему же я – владелец каменного этажа, а не вот этот таракан? Когда я стану пищей для червей, в этих стенах будут пить чай другие люди, и кто-нибудь найдет за батареей пуговицу от моих кальсон. Три года назад, когда я работал швейцаром в небоскребе, мне показали крохотного старикашку в сандалиях на босу ногу. Этакой сморчок. Смотри, сказали мне, этот человек – владелец этого небоскреба. Таракан Тараканович – владелец небоскреба.

Ночами мне снится сон: я обхожу дозором свои «кондо», в которых живут квартиранты, заглядываю в окна. Ага, светится. Первый «кондо», второй, третий. Потом, как безумный, укладываюсь спать на скамейку в парке, укрывшись газетой.

Я – фигура трагикомическая. Человек в замызганном комбинезоне, поставив в угол малярный каток, отстукивает на «ундервуде» статью для русского еженедельника. На гонорар можно купить лишь две банки краски «Семиглаз». Клавиши моей пишущей машинки в «Семиглазе». Из тьмы моего «кондо» семь глаз внимательно следят за мной. По два на трех стенах, один с потолка. В сумерки мне невмоготу, как будто все зло мира обступило меня, – и рыба скаферингус, похожая на росчерк сумасшедшего, вплывает в мое окно, волоча по пожарной лестнице свой дьявольский хвост. Я валюсь на диван. Таракан пошел по дужке моих очков, остановился посередине линзы, уставился своими бусинками прямо мне в зрачок. Меня даже тараканы не уважают. По правде говоря, в сумерки очень хочется заглянуть в человеческое лицо.

* * *

Мне открывает мельничная рожа с немигающими каштановыми глазами. Сопящий монстр только что отшлифовал зашпаклеванную комнату и потому запорошен алебастровой пылью. Скала, по фамилии Севрюга, отличается грубым гостеприимством и тотчас ведет на кухню, где у него постоянно кипит латунный самовар.

Севрюга ставит на стол пол-литровую фаянсовую кружку, наливает крутого кипятку, чуть меня не обварив.

– Кофе – там, сахар – там, молоко – там.

Относится к гостю с презрением. Садится напротив. Щелчком выбивает из пачки сигарету, щелкает зажигалкой, курит мне в лицо…

– О чем пишешь, писака? О слоновьих яйцах? Понаехали, щелкоперы.

Севрюга совсем не моргает. Как будто его веки парализованы. От этого его взгляд приобретает пронзительную беспощадность. Его грубость – выдающаяся, из ряда вон выходящая, талантливая грубость. При малейшем несогласии с ним он обещает непокорному «вырвать ноги из ж…». Он чуть было не перепилил циркульной пилой своего знакомого, когда тот по ошибке назвал Севрюгу «господин Иоффе». При этом он большой самохвал.

– Я как лев, у меня не вырвешь. Изготовился, прыгнул, схватил.

У Севрюги есть тайна, и она известна немногим. Тайна открывается лишь тогда, когда Севрюга наклоняет вперед свой череп и обнаруживается шрам, идущий наискось. Дело было так. Севрюга работал водителем самосвала КамАЗ на строительстве Братской ГЭС. При столкновении с другим КамАЗом Севрюга пробил черепом ветровое стекло и врезался в гранитную скалу. Нейроны в черепе Севрюги сдвинулись, помимо грубости, он приобрел необыкновенные таланты во многих сферах, за исключением языков.

Череп Севрюги встретился со скалой накануне вторжения советских танков в Чехословакию. Явившись в Ленинград в разгар Пражской весны, Севрюга неожиданно для всех вышел на Сенатскую площадь с плакатом: «РУКИ ПРОЧЬ ОТ БРАТЬЕВ-СЛАВЯН!»

Севрюгу отправили в психушку. Промаявшись четыре года, Севрюга вышел на волю в ореоле политического борца и тотчас завоевал сердце красивой тоненькой Нины.

Купив в Америке «кондо», Севрюга взял молоток и зубило, стал рубить стены, обнажать кирпичную кладку, в мрачном, неустроенном пространстве возводить хрустальный дворец: провел новую электропроводку, соорудил отопление и водопровод. Без всякого предварительного обучения он был профессиональным электриком, слесарем, водопроводчиком, автомехаником.

Создав нервную и кровеносную системы дворца, Севрюга снес потолок и часть крыши над своим «кондо», перекрыл его стеклянным колпаком. Там у него светили звезды, восходили солнце и луна, звучали песни Владимира Высоцкого.

Затем Севрюга задумал сотворить ветер. Он выложил вдоль стен ветроход с отводами во все комнаты, даже в шкафы, купил мощный кондиционер и поставил его в устье ветрохода. Таким образом получилась Вселенная, в центре которой был Севрюга.

Как я уже сказал, при ударе о скалу Севрюга обрел мастеровитость, но лишился способности к языкам. Когда он говорил по-английски, то изъяснялся гласными, сопровождая мычанье жестикуляцией. Но американцы прекрасно понимали его. Сразу по приезде он пошел ремонтировать холодильники, затем устроился скорняком. Притомившись от лис и енотов, Севрюга, как и я, стал скупать, ремонтировать и продавать квартиры. При этом он люто ненавидел щелкоперов.

– И что это за зуд у вас – бумагу марать. Как будто шило в ж… вставлено. И что вы можете мне про жизнь объяснить, если у вас руки из ж… растут.

Но тут является тоненький вежливый мальчик:

– Здравствуйте, Илюша. – Это он мне, златокудрый, голубоглазый принц.

Даже если он встречает меня три раза в день, всякий раз говорит: