Интенсивная терапия - Юлия Вертела Страница 23

Наверное, у каждого города есть свои призраки, и Гулый, несомненно, был одним из таковых.

Иногда Гулый навещал старого приятеля с институтских времен, работавшего до перестройки ветеринаром, а ныне – вынужденного бомжа. Комната у Степана Воеводкина имелась, но жил он в заброшенном доме на Марата.

Дом поставили на капремонт, жильцы съехали, а в пустующих квартирах окна еще не выбили и даже не отключили газ и свет. Вот в этих-то тепленьких, коегде меблированных апартаментах Воеводкин и поселился. Впрочем, он оказался не единственным, кто присмотрел себе бесплатное жилье. В том же здании обосновались не желавшие жить в общаге иногородние студенты, непризнанный художник и банда опустившихся алкоголиков.

История Воеводкина не казалась грустной, хотя, по сути, была именно таковой. Пламенный защитник животных, он всегда честно отстаивал их интересы в государственной ветлечебнице, пока не обнищал настолько, что завтраки пугали его не меньше, чем ужины, а про существование обедов пришлось забыть вовсе.

Гражданская позиция не позволяла ветеринару питаться подопечными, и Степан решил ступить на доходную стезю кооперативной деятельности, столь модной в конце восьмидесятых. Он давно и с удивлением наблюдал, как некие посредственности (на самом деле талантливые люди) неплохо зарабатывают, надувая доверчивых сограждан. И чем более неприкрытым казался обман, тем охотнее поддавались на него. Именно этим Воеводкин и увлекся – обманом с кооперативным лицом.

Для начала он отпечатал стопку объявлений следующего содержания: «Опытный врач избавляет от запоя и беременности за один сеанс». И дал адрес своей коммуналки.

О беременности ветеринар имел некоторое представление, неоднократно принимая роды у собак, а о запоях из личного опыта знал только одно: избавиться от них невозможно, что вскоре и подтвердилось. Неудачи следовали одна за другой, и новоявленный нарколог возненавидел алкоголиков за то, что они пьют и пьют, а ему третий день пожрать нечего. Вот тогда-то бес и попутал его на нехорошее дело.

За месяц к Воеводкину обратилось около дюжины алкоголиков и ни одной беременной, из чего он сделал вывод, что в городе больше пьют, чем занимаются любовью. Увидев первую трезвую посетительницу, Степан даже растерялся...

Бросив сумочку у дверей, малярша Зина сразу приступила к делу. Она поведала о негодяе, обесчестившем ее на ноябрьские праздники, и, путаясь в словах и выражениях, умоляла избавить от греховного плода. Воеводкин от волнения долго не попадал в рукава халата, а после судорожно пытался натянуть белую шапочку и резиновые перчатки.

«Женщина – не сука, справлюсь ли?» – ужаснулся кооператор. Зина к тому времени уже лежала на обеденном столе, переоборудованном под стол операционный.

Внезапно Воеводкин понял, что не в состоянии лишить эту даму беременности. Гуманист по призванию и ветеринар до мозга костей, он просто не мог совершить подобное. Степан сдернул перчатки и, пробормотав, что забыл вымыть руки перед операцией, попятился к двери. Продолжая бессвязно бормотать нелепости, он застыл на секунду у выхода из комнаты, и тут взгляд его упал на раскрытую сумочку. Сверху небрежно валялись часики – серебряные, с финифтью. Беднягу затрясло от голода, вожделения и еще черт знает от чего, так что зубы застучали под марлевой повязкой.

– Ну, скоро вы там? – не поднимаясь, окликнула Зина.

Повинуясь неведомым инстинктам, кооператор схватил часики трясущейся потной рукой и пулей вылетел в коридор.

Дальше все было как в дурном детективе.

Малярша заявила в милицию о том, что Воеводкин не смог избавить ее от беременности, зато избавил от часиков и душевного покоя, так что теперь она никогда не сможет довериться опытному врачу за один сеанс.

Опасаясь, что его заметут, кооператор домой не возвращался, да и в родную лечебницу с тех пор дорога была заказана. Терзаемый совестью и страхом, Воеводкин поначалу ютился на чердаке, куда Гулый приносил ему скудную пищу, а потом перебрался на Марата и устроился подрабатывать грузчиком.

Собираясь вместе, друзья доставали нехитрую жратву, добытую в ближайшем гастрономе: дешевую рыбную консерву, пирожки, начинку в которых видел только повар, или на самый мрачный случай – готовое блюдо «Пазарджик». В городе, где почти все продавалось по талонам, еще оставался свободный доступ к последнему деликатесу. По виду этого продукта вы ничего не скажете о нем (кто хочет узнать состав, пусть читает на этикетке), но закусывать можно, если, конечно, есть что закусывать. А как правило, у них было. Приносили с собой кое-что и художник, и даже безнадежные алкоголики. Бедные студенты, с трудом перебивавшиеся от стипендии до стипендии, редко участвовали в братании интеллектов.

Завсегдатаи встреч в заброшенном доме были существами необычайно кроткими, и Гулый был кротчайшим из них. Художник, с точки зрения присутствующих, являлся несколько странным живописцем, так как рисовал одних синих птиц и непременно с красными глазами. Кому-то он даже продал пару этих пернатых тварей, остальные теснились стройными рядами в его каморке.

Как-то раз он начал портрет Гулого. Писатель неделю позировал, представляя, как это изображение украсит титульный лист будущей книги. Законченный портрет поразил его до глубины души – безусловно, это был он, Гулый... но до чего же синий! И потом эти красные глаза и крылья за спиной, делающие его похожим на старого Пегаса, что символизировали они? Поразмышляв немного, писатель забрал шедевр домой, ведь это был его единственный прижизненный портрет.

После первой бутылки художник обычно читал чтонибудь из Шекспира и неизменно слезился, произнося: «...Печален мой удел. Каким я хрупким счастьем овладел». И все сочувствовали его хрупкому счастью рисовать красноглазых монстров.

После второй собутыльники наперебой начинали рассказывать о женщинах. И только после третьей-четвертой публика могла воспринимать очередные главы из романа Гулого. Разомлевшие до нужной кондиции слушатели одобрительно кивали в такт каждой запятой, проливая бальзам на сердце автора. Зардевшийся Гулый трепетал, как может трепетать только мать, видя недюжинный успех своего дитяти.

Затем все сливалось в единой сладкой песне, переходящей в бредовую дремоту. Друзья спали вповалку на матрасах из чужой жизни, продавленных и пропитанных соком неведомых тел. Они, как выброшенные на необитаемый остров жертвы кораблекрушения, прижимались покрепче друг к другу, стараясь не думать о спасительном корабле, который вряд ли когда-нибудь возьмет их на борт.

По нескольку дней, а то и недель загулявший писатель мог пропадать неизвестно где. Мало ли в Питере заброшенных домов?

Соседи каждый раз надеялись, что больше его не увидят, но неизменно веселый треск «Башкирии» возвещал о возвращении Гулого в родную квартиру.