Полет шмеля - Анатолий Курчаткин Страница 23

Так на этих его словах тот разговор, как неожиданно начался, так и закончился, и больше они к нему не возвращались. Алексей Васильевич расспрашивал Лёнчика о школе, о семье, рассказывал, похрюкивая временами (хрюк его, знал теперь Лёнчик, означает, что он сдерживает смех), как в молодости ездил в Германию, учился там у немецких инженеров, как еще до этого, совсем молодым специалистом, получив под расписку револьвер с десятком патронов, ездил по деревням, проводил сходы, организовывая колхозы, — много о чем они говорили, но Лёнчик, как ему ни хотелось, сам возобновить тот их разговор не решался, а Алексей Васильевич его больше не заводил.

К дню закрытия смены у Лёнчика был готов полностью, до последнего лонжерона, самолично выструганный и выклеенный им планер, Алексей Васильевич только помог обтянуть крылья специальной, тонкой, как папиросная, крепкой вощеной бумагой. Кроме Лёнчика довели до завершения свои модели лишь еще двое старших ребят из первого отряда, они трое и демонстрировали на запланированном смотре успехи лагерной авиамоделистики. Получается, сказал Алексей Васильевич по окончании смотра, в той записке, где просил отпускать Лёнчика к нему и с утра тоже, он написал истинную правду.

Гаракулова в следующую смену не было, пионервожатая, однако, осталась прежняя, и Алексей Васильевич отправил ей с Лёнчиком новую записку. Но теперь Лёнчик, приходя к Алексею Васильевичу в мастерскую по утрам, занимался тем, что читал. В прошлую смену он даже не выяснил, где библиотека, теперь отправился туда в первый же день. Читал он по списку, составленному Алексеем Васильевичем.

«Миргород» Гоголя, «Дубровский» Пушкина, «Отверженные» Виктора Гюго. «Отверженных» Лёнчику хватило на всю вторую половину смены. Жан Вальжан, Козетта, Жавер, Тенардье, Мариус — имена героев романа звучали для него реальнее имен соотрядников, он не сжился с этими героями, он жил среди них. Париж, Монрейль-Приморский, Монфермейль, монастырь Малый Пикпюс, кафе «Мюзен», улица Плюме — города и местечки с этими названиями были реальнее пионерлагеря с его утренними и вечерними линейками, ежедневным поднятием и спуском флага. Пионервожатая, воспитатель, директор Гринько исчезли, были тут, рядом, и словно их не было. И отсутствия Сасы-Масы, так же, как и Гаракулова, уехавшего после окончания предыдущей смены в город, Лёнчик тоже не ощущал. Как не ощущал присутствия сестры и Вики с Жанной, которым их мать в последний момент сумела продлить путевки. Не ходил к ним, не виделся с ними днями, а когда, случалось, к нему заявлялся Вика, первое чувство, что возникало, было чувство недоумения — зачем?

«Напрасно ты так много читаешь, — совершенно всерьез сокрушался Вика в эти редкие встречи. — От чтения, бывает, с ума сходят. Мне батя рассказывал, как у них один в Польше свихнулся». На мгновение Лёнчика охватывало смятение — сходить с ума не хотелось, — но желание дочитать о беглом каторжнике Жане Вальжане было сильнее всего. «Да это, наверно, там в Польше еще до того, как она в социалистический лагерь вошла, происходило, — сказал он. — До социализма там какие угодно книги могли быть. В том числе и такие, от которых с ума можно сойти. А у нас же социализм, у нас таких книг никто выпускать не позволит». — «Ты вообще за чтением своим столько всего интересного пропускаешь! — продолжал наступать на него Вика. — Не играешь совсем ни во что. У нас в отряде мальчишки с девчонками дрыгаются — знаешь, как интересно». — «Как это дрыгаются?» — Лёнчику такая игра была не известна. «А вот бы и узнал, если бы не ходил все время со своими книжками, — ответствовал Вика. — Этим, чтоб ты знал, все на свете занимаются. И наши родители тоже. Только им это опасно, потому что от этого дети бывают, а мы еще сколько угодно можем этим заниматься». От чего бывают дети, хотя и очень смутно, Лёнчик знал, и смысл игры, пусть так же смутно, стал ему ясен. «А почему это нам безопасно?» — спросил он. «А потому что у детей еще молофьи нет», — объясняюще проговорил Вика. Что такое молофья, Лёнчик уже не решился спрашивать. Он спросил о другом: «А ты тоже дрыгался?» — «Дрыгался, конечно, — ответил Вика. — С четырьмя… нет, — подумал он, — даже с пятью». Сердце у Лёнчика, непонятно почему, колотилось так, будто хотело вырваться из грудной клетки. «А у нас в отряде… — он запнулся, — у нас тоже, думаешь, дрыгаются?» Вика развел руками: «У вас не знаю. А у Жанки да. О! — вспомнил он. — Жанка, между прочим, с Сасой-Масой дрыгалась. Он не рассказывал?» Чтобы ответить, Лёнчику пришлось сглотнуть внезапно взбухший в гортани комок. «Нет», — помотал он головой. «Но с тобой она не будет, — сказал Вика. — Ты ей нравишься. А кто нравится, с тем это стыдно». То, что он, оказывается, нравится Жанне, было открытием. Никогда бы по ее поведению Лёнчик не сказал этого. Но то, что она не будет дрыгаться с ним из-за этого, было утешением. «А как с девчонками договариваться, чтоб дрыгаться? — поинтересовался он. — Вот ты как?» — «Не знаю, — Вика недоуменно поднял плечи. — У нас все как-то само собой. Собираемся, когда пионервожатой с воспитателем нет, и идем кучей в лес». — «Ты меня позови, когда пойдете», — попросил Лёнчик. «Как позови, когда ты где-то там со своей книжкой! — возмутился Вика. — Это надо, чтоб ты поблизости был».

Так Лёнчику и не удалось попрактиковаться в этом увлекательном занятии. Но все же он узнал, что это такое — дрыгаться.

До конца смены оставалось два дня, «Отверженные» подходили к концу. Он пришел после полдника к Алексею Васильевичу в мастерскую, тот сидел с дымящейся эмалированной кружкой в руках, от кружки исходил аромат брусники — и Лёнчик вспомнил о просьбе бабушки. «Святое дело, — отозвался Алексей Васильевич на его восклицание, что обещал бабушке нарвать брусничного листа. — Давай прямо сейчас и отправляйся». Он отставил кружку, поднялся и достал с полки туго сложенный, чистый серый холстяной мешок: «Наберешь сюда, сколько сможешь. Почки, наверно, у бабушки, нехороши?» — «Не знаю», — отозвался Лёнчик. «Ну, все равно, — сказал Алексей Васильевич. — Дуй».

Лёнчик понесся в лес, нашел брусничное место, присел на корточки и без остатка отдался сбору созревшего урожая.

Голоса и еще какие-то непонятные звуки, раздававшиеся где-то совсем рядом, он услышал, когда мешок был уже наполовину полон. Он устал, сидеть на корточках не было сил, он опустился на колени и рвал брусничный лист так. Услышав голоса, Лёнчик привстал на коленях, посмотрел туда, откуда они звучали, — и от того, что открылось его взгляду, он тотчас вновь опустился. Дни уже стояли прохладные, он ходил сейчас в свитере поверх рубашки, свитер был болотного цвета, сливая его с лесом, и те, чьи голоса донеслись до него, видимо, его просто-напросто не заметили. А не заметить их было невозможно: так белели согнутые в коленях и разведенные в стороны ноги той, что лежала внизу, такая пронзительно контрастная граница была между голыми ягодицами и спущенными с них гармошкой черными брюками у того, кто лежал сверху. И тот, кто был сверху, дрыгался, — Лёнчик почему-то сразу же понял, что он делает. Но были эти двое совсем не из Викиного отряда, и определить это не составляло труда. Потому что это были взрослые. Воспитатель из отряда сестры, а согнутые в коленях голые ноги принадлежали Лёнчиковой пионервожатой.

Неудержимая сила заставила Лёнчика снова приподняться и снова поглядеть на пионервожатую с воспитателем — уже зная, что он увидит. Он смотрел, смотрел — и вдруг его обдало незнакомым прежде ощущением: писке стало тесно в штанах, она словно бы толкалась изнутри, желая вырваться наружу, и это было болезненно и приятно. Лёнчик смятенно присел, запустил руку под резинку штанов — так и было: писка ткнулась ему в руку непривычно твердая, какая-то граненая, будто небольшой толстый карандаш. Лёнчик посидел так, сжимая ее в руке, потом торопливо вытащил руку наружу, схватил мешок, поднялся с коленей и, пригибаясь, пошел, пошел, а там и побежал прочь из леса.