Намерение! - Любко Дереш Страница 23

Мы с Гагариным жили тут же, при кафе – в неотреставрированном подвале. Попеременно нам составлял компанию официант Данило, сын Космоса (то бишь Космы, старого львовского хиппи). Данило был поэт и художник, а также химик и травник. Частенько к нам в подвал заходили переночевать товарищи Данилы, без роду, без имени, такие же в целом сыны космоса, как и мы с Гагариным.

Наши с Даном биоритмы (и соответственно приспособленный график смен) пребывали в противофазе – когда сын космоса залегал спать, я продирал глаза и выходил на смену. Жить в такой атмосфере было радостно и, как говорится, «в жилу». Брились мы по очереди в туалете кафе, а периодически какая-нибудь из Дановых подружек позволяла принять душ у нее дома.

Несколько слов о Гагарине. Он был прекрасно сложен, как в физическом смысле, так и в психическом. А это значило очень много, даже если не бросалось в глаза – чистота кожи, ясность глаз, тонкие нюансы в одежде, жестикуляция – это все было вычищено, вытравлено от лишнего: лишней спешки, лишней тревоги, лишних суждений. Человек в собственном времени. Когда-то Гагарин искал себя в космонавтике, откуда и вынес, помимо фиаско и непересекающихся привычек, свое погоняло. На него глянуть – и верно, из такого теста космонавтов как раз и лепят. Ему отказали, потому что слишком высокий.

До нашего знакомства я считал себя пристойным парнем – мускулистым, мужественным, скромным и одаренным. Но рядом с Юрой я выглядел сопливым пацаненком в закаканных штанишках. Мои недостатки громоздились неприглядными шанкрами, а он был гладким и целостным. Ничего лишнего. Никаких трещин, вмятин или швов от спаек. Цельный.

Он был первым человеком, которому я рассказал про память.

Из всех работников в кафе именно он первый бросался в глаза. Как и закордонная фифа с фотиком на открытии, он обладал природным магнетизмом. И этот магнетизм так или иначе делал его самым ярким среди прочих. Как я уже сказал, Гагарин был молчаливый, так что какое-то время в коллективе его воспринимали неоднозначно. Но неторопливый, четкий, Юра хорошо знал свое дело – пусть и делал его молча. Что ж, тем лучше для нас. Кроме того, в своих дымчатых окулярах он за стойкой выглядел удивительно стильно.

Я тоже сперва не врубался в его прикол – его приколом было молчать. Но со временем мне понравилось. В присутствии Гагарина отпадала необходимость напрягаться по поводу бесчисленных мелких, но противных условностей, которыми пронизано общение с любым малознакомым человеком.

Это в самом деле было удивительно. Стоило нам поработать рядом всего два-три дня, как между нами установилось приятное взаимопонимание. Благодаря обхождению вышеупомянутых опустошительных микроконфликтов мы непосредствен но вышли на общение уровня homo sapiens – homo sapiens.

Мне, например, нравилось выходить с ним на перекур в проезд Кривая Липа: в любую погоду, в любое время суток, потому что в его присутствии занудный дождь на рассвете вдруг казался специфически… уместным. По-своему неповторимым.

Хорошо было поутру пить с ним кофе – тоже молча, отчего каждый жест становился знаком, каждая деталь становилась особенной. Я никогда не слышал от него слов: «конечно», «само собой», «очевидно» – всякий раз, когда могли бы прозвучать эти слова, он молчал, словно давал себе время увидеть, не что кто думает , а как на самом деле. Давал возможность уникальному оставаться уникальным.

Мы не разговаривали, только переглядывались – и казалось, будто Гагарин именно это и говорит мне своей позой, своими движениями, глубоким ровным дыханием: «Будь спокоен, отпусти себя. Будь осторожен, следи за собой ».

Пока он работал рядом, я чувствовал себя защищенным.

Дело было вечером – или, точнее говоря, ночью. Ночь стала моим излюбленным временем. После полуночи приток посетителей в кафе уменьшался до четырех-пяти человек, которые сидели себе тихонько за столиками, смаковали пиво и непрерывно курили. Для «Открытого» это стало фирменным знаком – накуренное помещение, дым, за которым мало что видно. Почему-то хорошо запомнилась музыка, особенно две вещи: Стинг «Little Alien» и 5’nizza: «Я солдат… Я не спал пять лет, и у меня под глазами мешки, я сам не видел, но мне так сказали…»

Это то, что играло нон-стоп. Задавало направление. То, чем пахли прокуренные сентябрьские ночи в сонном городе.

Где-то с часу до пяти была самая кайфовая пора смены – минимум клиентуры, официантки возле стойки вяло флиртуют с последними посетителями. Сергей, добряк-охранник с физиономией интеллигентного бладхаунда, читает томик Искандера. С балкона над барной стойкой видно, как кто-то из продавцов в книжном отделе клюет носом над тетрадкой заказов, монитор компьютера полосуется скринсэйвером «трубопровод», а программка медиаплеера, поставленного на «луп», снова и снова запускает: «Я солдат, и у меня нет башки, мне отбили ее сапогами…»

Вот в такой атмосфере мы с Гагариным сидели на втором этаже, опершись спинами на перила балкона, а ноги закинув на серый квадратный столик. Между нами стояла табуретка, тоже серая, на табуретке стояла переполненная пепельница. Мы курили сигарету за сигаретой.

Моей смене предстояло длиться до семи утра, а Гагарин сменился еще в одиннадцать. Но он никуда не идет – куда идти, когда все наши вещи, включая спальники, лежат этажом ниже, в подвале? Город, улица за улицей, входил в сновидение. Я тоже отъезжал во что-то вроде сна – мир становился уютным и локальным, словно все, что не попадало в поле зрения, переставало существовать и выныривало из небытия только под моим взглядом. Люди в кафе тоже удивительным образом настроились – это слышалось за сходной тональностью, за темпом разговоров, за лаконичностью свободных жестов. На короткое время мы стали единым синхронизированным организмом, одним уютным сознанием. Гагарин тоже проживал эту тему – а может, именно он ее и задавал.

Руководствуясь спонтанностью момента, я слово за слово начал рассказывать Гагарину про память. Будто наблюдал за собой со стороны. Рассказал про ее цепкость, про ее объемы, про способность ярко вспоминать события. Рассказал даже про то, что я называл «неземными воспоминаниями». Мне было нелегко найти слова про то, насколько мощно изменилось мое мироощущение за последнее время. Но Гагарин кивал так уместно, словно вполне понимал мои проблемы. Удивительно, я-то думал, у меня насобиралось столько всего, что надо рассказать другому… на деле же вся история вместилась в пятнадцать минут.

Все это время Гагарин сидел молча, только кивал головой. Не могу сказать, что я рассчитывал на бурное выражение эмоций с его стороны, – но хоть какой-нибудь комментарий мог бы быть!

Словно читая мои мысли, Гагарин сказал:

– Тут не о чем говорить. Тут надо смотреть. Хочешь глянуть?

– Куда?

– В память. Ты никогда не пробовал воспринимать ее не как препону, а как транспорт?

– Это как понимать?

Он выпрямился на табуретке и попросил меня сделать то же самое.