"Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты - Ханс Хенни Янн Страница 23

Мы там сидели на стульях с очень высокими спинками, и за спиной каждого из присутствующих коричневое или черное дерево было покрыто резьбой. Однако лица, вырезанные на спинках стульев, не могли отодвинуться, отдалиться, как прежде отдалился свод, - потому что за ними была стена. И это меня успокоило.

Я никого из этих людей не знал. Я поклонился им всем по очереди, даже мальчикам и девочкам, сидевшим в конце стола, а под конец - служанке и львице.

Я ощущал как тяжелое бремя то обстоятельство, что никто не произносит ни слова, не называет даже своего имени. Мои глаза скользили по серебряным столовым приборам. Я вдруг заметил, что на ложке человека, сидящего рядом со мной, нацарапано несколько букв. Я схватил ложку и прочитал: «Франц». Потом поспешно положил ее на место.

Никто, похоже, моего движения не увидел. Столовый прибор, предназначавшийся для меня, казался совсем новым, еще ни разу не употреблявшимся. Все предметы тоже были помечены именем: «Хенни». Было ли то мое имя?

Я то и дело бросал взгляд на человека по имени Франц. Он отличался несказанной красотой. И темным по тембру голосом. А одет был просто, в коричневый бархат. Его взгляд насквозь пронизывал стол и стремился дальше, все дальше. - -

Мне стало страшно и грустно. Я теперь ясно увидел, что все вокруг облачены в одеяния, которые кажутся мне чуждыми, старинными. Неужели я нахожусь среди мертвецов?!

Я почувствовал, как пот тихо и неудержимо выступает из всех моих пор. Я испугался, что запах выдаст меня... И исподтишка взглянул на человека напротив... Он плакал... Лицо его плакало беззвучно и без надежды на облегчение.

Не видел ли я его раньше?.. Тишина, значит, возникла из-за него... Всё в этот вечер происходило из-за него, потому что его мука была величайшей.

Определенно это именно он давеча жаловался внизу, у причала... Он-и... Я.

Он заплакал сильней, безудержней. Глаза его скользили мимо всех лиц. Иногда они останавливались на ком-то; и тут же соскальзывали с этого человека. Внезапно он начал громко и отчетливо говорить:

- Но мы непременно умрем и истлеем, если не сумеем никого полюбить. Иисус тоже умер и истлел, потому что ни к кому не испытывал любви, жаркой и кровавой, как вечернее солнце в северных землях. Он, конечно, проповедовал, и гладил головы детям, и целовал их губы; но не нашел человека, ради которого, не раздумывая, расточил бы всего себя, как поступил Алтан-хан, который расточил все свои богатства, чтобы его любимая улыбалась, а когда не осталось у него ничего больше, впервые провел с нею ночь, дабы она познала величайшее блаженство, после чего заколол кинжалом ее и себя...

Он на мгновение умолк. Потом продолжил:

- Я знаю наверняка, что Иисуса прибили к кресту, а потом Он умер в мучениях и истлел. Я потому знаю, что с одним евреем из-за этой сомнительной истории случились ужасные вещи...

Я чувствовал: он сдерживает себя, чтобы не сказать страшное. Мальчики и девочки между тем приступили к еде. Но внезапно этот человек, словно в безумном забытьи, пронзительно выкрикнул:

- Агасфер оскорбил Мученика из-за самой муки, из-за того подлого обстоятельства, что Он безропотно принял на себя муку, и уродство, и смерть... хотя был Богом... В душу Агасфера заползло глубокое несмываемое отвращение к Богу... И еще страх, страх... низменный страх перед смертью и перед тлением... Он ни в чем больше не чувствовал уверенности... Ведь даже камни разлагаются, становясь прахом... Только его страх упорно сохранялся, сохранялся. - -

- Мы, Герхард, о Нем ничего не знаем, - сказал человек Франц - и солгал. (Я видел по его лицу, что он лжет.) - Возможно, ближе к концу в Нем появилось что-то глубокое, ради чего Он и умер...

- Как, - крикнул Актер, - вы полагаете, в Нем оставалось еще столько пространства, помимо страха, что Он мог кого-то полюбить?! Это несомненное заблуждение. Если такой - абсолютно ничем не заглушаемый - страх овладевает нами раньше, чем любовь, мы становимся порочными и отверженными навеки, навеки... Надо бы класть мальчиков в постели к девочкам, лишь бы те и другие влюблялись друг в друга, пока не будет слишком поздно, а если это и приведет к некоторому непотребству - не все ли равно! — Я вот больше не могу никого полюбить, а мне всего только тридцать... Потому что я испытываю страх, страх - -

Слезы широкими струями сбегали у него по щекам. Он взял бокал с вином и отпил немного.

- Все вещи в мире оправдывают мой страх. Я вижу их разложение - как туманный ореол вокруг них; я всех вас вижу полными трупных червей...

Я побледнел, когда он сказал это.

- Разумеется, Агасфер давно умер и сгнил. Но страх его, высвободившись, перешел в воздух, которым мы дышим... Во мне он остался... остался... как полип. — Но вам его не понять, потому что это мой страх... Вы будете надо мной смеяться, я знаю, потому что нет нужных слов... Слова! Слова все давно прогнили из-за этого страха...

Он уставился на меня.

- Прогнили, - повторил. - Впрочем, смердит весь мир.

- Герхард, вы только не думайте, что ваши муки нам безразличны, - сказал человек, который первым встретил меня.

При этом он до крови прокусил себе губу, потому что нужных слов действительно не было. Я подозревал, что все, сидящие за столом, несут в себе большую любовь, но не могут отбросить ее прочь - а без этого они к Одинокому не подступятся.

Потом я увидел, как один мальчик лет четырнадцати поднялся из-за стола, подошел к Актеру и сказал:

- Герд, но я люблю тебя. Что ты хочешь, чтобы я сделал?

Тот, с кем он заговорил, оглянулся, долго смотрел на мальчика, а потом с диким криком притянул к себе и зубами впился ему в губы, так что тот застонал, - после чего отодвинул его от себя, как бы отвергая.

- Уйди, - сказал, - я тебя не люблю.

Мальчик молча вернулся к своему месту; на его губах остались следы от зубов: жемчужинки крови. Он сидел тихо. Я понимал, что теперь и в него заползет страх - если никто не поможет. Тут девочка, которая сидела с ним рядом, положила его голову себе на колени и слизнула кровь.

Герхард улыбнулся.

- Он меня обманул, - обронил. - Я это почувствовал: потому что он застонал от моего поцелуя...

- Я знал, что ты укусишь, - ответил внезапно мальчик, - и зажал язык между зубами, чтобы вышло больнее, - хотел доказать, что вправду хочу помочь тебе. Но это так больно...

Мы все увидели, что, пока он говорил, кровь выступила у него на губах. Франц дернулся на стуле; но сдержался и сказал только:

- Все же Марту он любит больше... Она могла бы укусами впечатать в его тело свое имя...

Мальчик всхлипнул. Герхард сказал:

- Я зверь, впавший в бешенство, меня бы следовало убить...

Я увидел, как мысль о смерти превратила его лицо в гримасу. Он тяжеловесно прибавил: