Храм Луны - Пол Остер Страница 23

И все же благодаря мне его капиталы истощались, и чем дольше он на это не намекал, тем больше меня грызла совесть. Я решил пойти искать работу, как только оклемаюсь как следует, — любую работу, никакого значения не имеет, чем заниматься, — чтобы начать возвращать Циммеру деньги, которые он на меня потратил. Проблемы с жильем это, правда, не решало, но по крайней мере я уговорил друга вернуться на кровать, а сам стал спать на полу. Через пару дней после того, как мы обменялись комнатами, у Циммера начались занятия в аспирантуре. Неделю спустя он пришел домой поздно вечером с толстенной папкой и мрачно объявил, что взял перевод. Одна его знакомая с французского факультета получила где-то срочную работу, а теперь оказалось, что у нее совсем нет на нее времени. Циммер сказал, что она, если хочет, может передать перевод ему, и та согласилась. Так в нашей квартире появился этот опус — скучный документ страниц на сто о структурной реорганизации французского консульства в Нью-Йорке. Едва Циммер заговорил об этом, я понял, что представился отличный случай хоть чем-то быть полезным другу. Я знаю французский не хуже него, уверял я Циммера, и раз у меня на данный момент нет особых забот, почему бы ему не доверить мне этот перевод? Циммер, как я и предполагал, сперва принялся возражать, но постепенно я сломил его сопротивление. Я сказал, что хочу расплатиться с ним, и такая работа — самый быстрый и верный способ осуществить мое желание. Я верну ему деньги, где-то двести или триста долларов, и тогда мы снова будем на равных. Этот последний довод вроде как убедил его, что от этого зависит мое самоощущение и выздоровление, и он сдался.

— Ладно, — согласился он, — деньги мы потом как-нибудь разделим, раз это для тебя так важно.

— Нет, — ответил я, — ты не понял. Все деньги будут твои, все, понимаешь? Иначе это бессмысленно. Все пойдет тебе, до единого цента.

Итак, я получил, что хотел, и в первый раз за долгие месяцы у меня появилась какая-то конкретная жизненная цель. Циммер вставал рано утром и отправлялся в университет, а я мог расположиться за его столом и часами спокойно работать. Текст был отвратительный, переполненный всевозможной бюрократической тарабарщиной, но чем больше трудностей он мне доставлял, тем с большим рвением я работал, не отступая ни на шаг, пока неуклюжие, корявые предложения не озарялись неким подобием смысла. Сама сложность работы меня воодушевляла. Если бы перевод шел легче, я бы не смог ощутить в должной мере наказания, соответствовавшего совершенным мною ошибкам. В каком-то смысле именно в том, что работа была абсолютно неинтересна для меня, и была ее ценность. Я чувствовал себя приговоренным к отбыванию срока исправительных работ на каторге. Мне приказано было дробить камни молотком на более мелкие, а более мелкие, в свою очередь, колоть на еще более мелкие. В таком труде не было смысла. Но результат меня не интересовал. Сам труд был конечной целью, и я отдался ему со всей решимостью примерного заключенного.

Когда погода была хорошей, я выходил иногда на короткую прогулку, чтобы проветриться. Уже стоял октябрь, лучшая пора года в Нью-Йорке, и я любовался особым светом ранней осени, наблюдал, как он словно бы обретал новую прозрачность, скользя по кирпичным зданиям. Лето уже не чувствовалось, но и до зимы было еще далеко, и я наслаждался этой золотой серединой между жарой и холодом. Куда бы я ни отправлялся в те дни, повсюду говорили о «Метс». Это был один из тех редких периодов времени, когда все единодушно думают об одном и том же. Люди ходили по улицам с приемниками, настроенными на передачи о бейсболе, целые толпы собирались перед витринами магазинов радиотехники, чтобы посмотреть матчи по «немым» телевизорам; из пивных на углах, из окон домов, откуда-то с крыш то и дело неслись победные крики болельщиков. Сначала смотрели отборочные игры в Атланте, а потом и финал национального чемпионата в Балтиморе. Из восьми матчей, прошедших в октябре, «Метс» проиграли только один, а когда турнир завершился, ньюйоркцы закатили еще одно торжество, на сей раз даже превзошедшее пышностью тот праздник, который устроили астронавтам два месяца тому назад. Теперь на улицы обрушилось более пятисот тонн бумажного мусора, и это снова был невиданный рекорд.

У меня вошло в привычку завтракать в Абингдон-сквере, маленьком парке чуть дальше чем в квартале к востоку от дома Циммера. То была старенькая детская площадка, и мне очень нравилось после нудной возни с сухим казенным языком документа, который я переводил, слышать вокруг себя веселые вскрики и визг малолеток Оказалось, что такой контраст помогает сосредоточиться, и я даже не раз брал туда свою канцелярщину и переводил, сидя в самом центре ребячьего бедлама. И случилось так, что в середине октября именно здесь я наконец снова увидел Китти By. Я как раз продирался сквозь дебри труднейшего абзаца и заметил ее, лишь когда она села на скамейку прямо рядом со мной. После того, что Циммер поведал мне о Китти там, в баре, я еще не видел ее, и эта неожиданная встреча застала меня врасплох. Последние недели я воображал, как скажу всякие чудесные слова, когда ее увижу, но вот сейчас она явилась во плоти, и я буквально онемел.

— Привет, мсье писатель, — сказала она. — Приятно видеть, что ты снова на ногах и в добром здравии.

На сей раз она была в солнечных очках, а губы были накрашены ярко-красной помадой. Глаз ее за темными стеклами я не видел, и ничего не оставалось, как только смотреть в упор на ее губы.

— На самом деле я не пишу, — выдавил я. — Перевожу, чтобы немножко заработать.

— Знаю. Я вчера видела Дэвида, и он мне рассказал. Мало-помалу я втянулся в разговор и даже немножко расслабился. У Китти был природный дар отвлекать людей от их проблем и вызывать на разговор, с ней было легко и приятно вести беседу. Дядя Вик как-то мне сказал, что беседовать — это почти все равно что играть вместе в бейсбольной команде. Хороший партнер-собеседник подает мяч прямо в твою перчатку, так что практически невозможно его не поймать; когда же он принимает твою подачу, то ловит все, что летит в его сторону, даже если ты допускаешь чудовищные ошибки. Именно таким партнером-собеседником была Китти. Она направляла мяч прямо в центр моей ладони, а когда я посылал его обратно, она подхватывала все, что только возможно было достать: подпрыгивала «в стрелку», чтобы поймать мяч, летевший над ее головой, проворно ныряла то влево, то вправо, исхитряясь совершать акробатические прыжки, чтобы принять самые безнадежные подачи. Более того, она искусно притворялась, что мои ошибки — это лишь особый прием, будто я просто хочу сделать игру более затейливой. Ей удалось дать мне почувствовать, что я играю лучше, чем на самом деле, и этим укрепить мою уверенность в себе, а это в свою очередь избавило ее от многих моих бездарных бросков. Иными словами, я наконец стал больше разговаривать с ней, чем сам с собой, и получил от этого такое огромное удовольствие, какого уже давно не испытывал.

Мы все говорили и говорили в лучах октябрьского солнца, и я уже начал придумывать, как бы продлить беседу. Я был так счастлив и возбужден, мне так не хотелось расставаться, а между тем из большой сумки, которую Китти держала на плече, чуть-чуть выглядывала танцевальная экипировка: рукав танцевального трико, воротник спортивного свитера, уголок полотенца, — и я боялся, что она вот-вот встанет и упорхнет на какую-нибудь репетицию. День был прохладный, и через двадцать минут я заметил, что она слегка поеживается от холода. Набравшись смелости, я изрек что-то насчет того, что стало холодать и не пойти ли нам в квартиру Циммера, где я мог бы приготовить нам горячего кофе. Китти — о чудо! — кивнула и сказала, что это отличная мысль.