Московское наречие - Александр Дорофеев Страница 23

Туз совсем поник, уставившись на ослепительно-унылые солончаки за окном, чувствуя себя незнамо кем – может, даже похотливой немецкой шлюхой. Вид его был крайне удрученным, и Лелеков попытался, как мог, развеселить: «Не печалься, Тузок. Через тысячу лет, говорят, разница полов исчезнет. Пользуйся, и пусть желания не угасают! Иначе взвесят тебя и увидят – слишком ты легок без либидо. Стоит ли такому жить на белом свете? Вообще, хочу сказать, все не так, как видится и слышится. Все иначе! Господь дал слова, но мы исказили их смысл, оболгали. Вот, к примеру, шлюха. Никакой в ней неметчины. Исконно-русского происхождения, от невинного шляния, в основе которого „слать“, то есть дарить и подносить. Короче, шлюха – жертвенное создание, вроде агнца»…

Тут он прервался, запутавшись, и сказал просто: «Выпьем-ка за половодье чувств!»

Спирт-ректификат не только сердца, но и мозги распрямлял. Мир сразу стал понятным, как стеклянный глобус, который профессор всегда брал в дорогу, вращая время от времени, чтобы живее ощущать движение в пространстве.

«У-уу-ууу, – напевал он, стуча крутыми яйцами по столу. – У, какая замечательная буква! Она и в сущности, и в суде, и в духе. Еще у древних греков обозначала все утопически хорошее. А наше “У” – не что иное, как пустившая корень латинская “V” – укоренившаяся на русской земле победа-victory!»

Туз полагал, что дядя Леня занимается историей древнего мира, но тот вдруг заявил: «Вообще-то я профессор в области отечественного “У”, которое особенно любопытно с подставкой “м”. Ах, какое темное у нас слово “ум”! Его цифровое значение – четыреста сорок»…

Ум Туза немедленно откликнулся на эту цифру, связав ее с материальным достатком. Вот бы сейчас четыреста сорок рублей! Или хотя бы трешник. Увы, все в этом мире кончается внезапно, улетучивается без следа. Не только деньги, но и буквы. Например, старинная «ять». Где она теперь? Тузу до слез стало жалко весь алфавит, затрепанный в хвост и гриву. И все вроде бы хорошо, да канистра заметно опустела. Особенно бросалось это в глаза, когда ее опрокидывали, – выглядела точь-в-точь утопической «У». Впрочем, хватило-таки до пункта назначения, который чуть не проспали. Проводник еле добудился, так что выскочили в последний миг, побросав из вагона восстановительные вещества.

Жаль было расставаться с зеленым составом, внутри которого прошла неделя жизни. На окнах уютно пошевеливались занавески. Поезд сонно дрогнул и сдвинулся. Выползли, тускло сверкая, рельсы. Тяжело вздохнув, потянулись и замерли, глядя вслед разогнавшимся колесам. Весь мир вздрогнул, отодвинулся, вновь став чужим и непонятным – уже ни за что поручиться невозможно.

На пустой платформе посреди тюков, ящиков и чемоданов остались кое-какие люди, хотя редкость, чтобы сюда сразу столько приехало, а именно профессор дядя Леня да Туз, глухонемые после долгой дороги и разборок со всевозможными «У».

Туз почитал станционные вывески «кассы-буфетювжд-кипяток» и двуязычное приветствие на голубом полотне «Хуш келибсиз! – Добро пожаловать!» Однако их никто не встречал, и само здание вокзала выглядело средневеково глухим – с высокими, узкими окнами, с башенками и шпилями, где сидели утренние вороны, особенно кучно на слове «Бесзмеин». Перелетая с буквы на букву, разбирали, казалось, как лингвисты, чего такое написано. Некоторые ныряли в окошко «Б», растворяясь в восходящем солнце.

«Похоже, нету этой точки на глобусе, – сказал Лелеков, осмотревшись. – Но хуш ни хуш, а надо устраиваться». И на попутной арбе, влекомой серым ишаком, покатили они к единственной в селении гостинице.

Вдали тягуче прогудел поезд – у-у-у-у! Только их здесь и не хватало до четырехсот сорока.