Истории дальнего леса - Павел Шмелев Страница 23

— Специфический.

— Это как же понимать, переведи на наше лесное наречие да растолкуй!

— Это одновременно просто и сложно. Диалектика, знаешь ли Константин, во всей своей природной красоте и несомненной несуразности бытия. Обоюдоострая сущность. Метафизически индифферентно говоря…

— Не-е, — нетерпеливо прервал философа Константин, — прости, Василий. Но ты не туда начал переводить. Переведи на мой язык. Обычный. Лесной. Без несуразностей.

— Прости, не подумал я о твоей лесной сермяжности. Это только в искусстве и найдешь. В нашем лесу не встречается. То есть именно там, в искусстве, и больше нигде и не сыщешь. Потому и специфическим называется.

— Ну, понятное дело, — привычно соврал выдренок, — как же не понять. Это ведь что-то вроде шишки от елки. Тоже вещь особо специфическая. Только на елке и растет. На клене не появится ни в жисть. Если так смотреть, то в лесу у нас много чего специфического найдется.

— Ну да. Если тебе так легче представить, то, наверное, тоже правильно. Вроде шишки. Шишки по природе своей тоже специфические. Можно и так сказать. Занятный ты все-таки, Константин!

— Так разве плохо это? Занятным быть хорошо. И занятым тоже хорошо. Подожди, ведь еще одно слово сказал ты. Это вот как понимать, «сурмяжный»? Что это вообще-то?

— Это еще проще. Сермяжный, а никакой не сурмяжный, — вроде как самый что ни есть наш, лесной. Истинный, понятный и совсем немудреный. Вот.

— А вот это еще: что-то обоюдозаостренное. Это как? Растолкуй на нашем простом лесном языке. А то заковыристо все.

— Обоюдоострое… Это, грубо говоря, диалектика — и туда, и сюда. Вроде как и на земле, и на воде. Взять, например, бобра: живет и в воде, и на земле. В двух противоположностях сразу. Так и живет всю жизнь в этой своей диалектике.

Но тут Константин решил промолчать. Наверное, это случилось потому, что жизнь в двух противоположностях сразу вызывала у выдренка какой-то непонятный животный страх.

И все же последние слова Василия произвели на выдренка Константина совсем не такое впечатление, как памятные слова про народное признание для художника. Вот где впечатление было абсолютно неизгладимое и убийственно непонятное выдренку. Силился Константин понять, как это понимание может быть не при жизни, но бросил это вредное занятие и промолчал. И так постоянный мыслительный процесс, столь нехарактерный для Константина, изрядно утомил и напряг его до самой крайней невозможности. Понавыдумывали умники мудреных слов на нашу беду: и сами в них путаются, и нас всех путают!

А хорек Василий был удивительно горд тем, что даже выдренок Константин понял его экспрессивное произведение. «Все-таки понимает простой народ Дальнего Леса подлинное искусство, потому что нельзя не понять гениальное творение», — думал Василий и улыбался своим мыслям. Правда, о непонятной и далекой птице киви-киви он никогда не слышал, но все равно: ни одна птица не могла сравниться красотой и величием с его, хорька Василия, великим замыслом, смело воплощенным в нетленных творениях.

Выдренок Константин искренне проникся осознанием исторической важности момента и хотел сказать что-то умное и торжественное. Но боялся очередного словесного поноса Василия. Но и самому ничего особо толкового и торжественного на ум почему-то не приходило. Не был Константин великим оратором. Одни только междометия нестройными рядами сменяли друг друга в голове выдренка, а затем начали беспорядочно циркулировать и отчаянно проситься наружу. Он понял, что сейчас его может прорвать и сермяжная правда его соображений о творениях Василия просочится наружу, как фарш через отверстия в мясорубке. И тогда все может кончиться для него плохо. Совсем даже некрасиво и конфузно может получиться, а Константин ссориться с хорьком совсем не хотел.

Посмотрев еще раз на загогулину под названием любовь, выдренок Константин просто и рассудительно решил, что божий дар приходит и уходит, а ему еще жить рядом с Василием. Да и кто же ее знает, может, и такая любовь бывает, без бутылки березового сока не разберешь. Пожалуй, и двух бутылок на такую диковинную любовь не хватит. И если любовь была для него чем-то непонятным, то уж что за зверь такой под названием «импрессия», он вообще слабо представлял. До Константина не доходил глубокий смысл, который вложил в эти три свежевыделанные шкурки Василий. Если говорить абсолютно откровенно, то выдренок Константин совсем не находил никакого смысла в действиях Василия уже на протяжении долгого времени. Но соседские отношения надо поддерживать.

Выдренок подумал, что либо хорек опять перепил березового сока, что частенько с ним и раньше случалось и было для жителей Дальнего Леса и его окрестностей делом привычным, либо он в самом деле в этом мире чего-то не понимает.

В конце концов выдренок Константин, известный природной смекалкой, которая не раз выручала его в трудные минуты, нашел выход: сославшись на неотложные дела, он выскользнул от хорька. Меж тем Василий совсем не опечалился окончанию беседы с Константином, потому что приступил к созданию очередного нетленного шедевра.

Едва переведя дух от встречи с настоящим искусством, выдренок помчался на другой конец леса, чтобы рассказать об удивительных событиях единственному знакомому ему магическому персонажу — норке Анфисе. Уж она-то точно все сможет понять и доходчиво объяснить. Он так спешил, что, ворвавшись в домик Анфисы, столкнулся с ней в дверях. Норка, собираясь на свой обычный дневной моцион по берегу Серебряного озера, буквально вытащила его на улицу. Константин сбивчиво, своими словами пересказал Анфисе тот недавний разговор с хорьком Василием. Как только смог. Без особо мудреных слов, типа «обоюдозаточенного» или противоположности земной и водной жизни бобра.

Анфиса тяжело вздохнула.

— Вот беда какая с этими народными талантами из глубины Дальнего Леса и его окрестностей! — произнесла она, не выпуская выдренка из цепких лапок. — Ведь бывает же так: ударит кого-то случайная молния — и просыпается в душе спавший талант диковинный или дурь отчаянная и несусветная. Как повезет, смотря что Бог в ту душу при рождении заложил. Вот только чаще дурь встречается, чем истинный талант.

— А по мне, этот талант и есть самая дурь, — проговорил Константин. — Вот взять того же Василия: ведь изничтожит он почем зря весь запас ежика. Теперь мы кожаные котомки только и видели. Вот ведь какая дурь получается! И нет для меня никакой разницы между этим его новым безобразным талантом и подлинным сумасшествием. Талант талантом, да котомок больше не будет. А будет какая-то дурь нарезанная, которая только на выброс годится.

— Да, жалко, — согласилась с выдренком Анфиса. — Знатные у ежика получались котомки. Но все равно без ежика ничего не получилось бы. Уж больно сноровист он был в этом ремесле. А Василий совсем не такой. С его философскими вывертами не котомки делать, у него только закавыки и получатся. Он ведь больше рассуждать любит. Да…

Константин только вздохнул в ответ. Сам-то он ни на секунду не сомневался, что это и есть чистая дурь, но темен он был в вопросах высокого искусства. В глубине души у него закралось смутное сомнение по поводу такой изящной непонятности, как искусство вообще. Показалось Константину, что все искусство, вся эта долгая и кривая дорожка от самого первого наскального рисунка через черные квадраты до загогулин Василия и есть самая настоящая Дурь.