Биг-Бит - Юрий Арабов Страница 23

Отчим сидел на кухне в коротких черных трусах и пускал дым в потолок. Время было позднее, одиннадцатый час, и по телевидению, как назло, не передавали никаких спортивных передач — ни бокса, ни футбола, ни просто какой-нибудь художественной гимнастики, где юные девочки, переворачиваясь через самих себя, раздвигали ненароком колючие ноги, давая понять лично отчиму, что если бы его жизнь сложилась более удачно, то он мог бы стать, допустим, их тренером или приемным отцом, а значит, находиться все время рядом, поддерживать их за бедра и плоские груди, когда они забирались на снаряд, и покупать им узкие трусики на совершеннолетие.

Отчиму шел шестой десяток, но его крайняя плоть вела себя точно так же, как в двадцать, даже еще хуже, надуваясь по утрам густой черной кровью и требуя для себя особых, нигде не прописанных полномочий. Ограничения, царившие в обществе, за которое он воевал и поднимал стаканы с водкой на 9 Мая, не давали крайней плоти специальных прав, более того, стесняли ее молодецкую удаль как могли, и отчим ловил себя на мысли, что постепенно становится антисоветчиком. Особенно раздражал моральный кодекс строителя коммунизма, где о половой проблеме, душившей в стальных объятиях лучшую часть мужского населения, не было сказано ни слова. Предполагалось, что у военных радистов, как и у штурманов, будет всего лишь одна жена. У пулеметчиков и диспетчеров — тоже одна. У всех водителей заправочных машин — по одной, а командующему эскадрильей вообще жены не полагалось, потому что он был увечным и все время орал. При такой социальной системе жить становилось все труднее, а смирить себя не было сил. Кругом чувствовались намеки и иносказания. От серого женского манекена, выставленного в витрине универмага, отчима бросало в дрожь. Диктор Леонтьева в телевизоре как-то странно улыбалась, будто намекала на то, что не все еще потеряно и есть шанс кое-что изменить. В зарубежных фильмах, приходивших на дубляж на киностудию имени Горького, холеные актеры целовались взасос. Белобрысая корова из кинофильма «В джазе только девушки» заголяла ночнушку, эти кадры вырезались режиссером, а потом передавались из рук в руки всем творческим и административным составом. Чтобы не сойти с ума, отчим думал о проблемах воспитания молодежи, о том, что он, наверное, скоро поедет в Испанию и будет наблюдать там бой быков. Но как, каким образом он поедет в Испанию? Это оставалось тайной. О зарубежных паспортах тогда никто не знал, а поездку в страны соцлагеря нужно было заслужить.

«Спорт смотрят из-за коротких трусов!» — вдруг подумал он. Этот вывод был непереносим и пугающ. Но все-таки это была правда, — так, во всяком случае, представилось отчиму. Сегодня он был особенно возбужден. Только что по телевизору передали, что в Чехословакию по просьбе тамошних рабочих вошли войска стран Варшавского Договора. Диктор прочел это скупое официальное сообщение торжественным голосом деревяшки. Ложь угадывалась во всем. Никто, конечно, не просил наши танки делать стремительный бросок, никто не звал авиацию, если она там была, реветь над головой и сжигать кислород. Дело, по предчувствию отчима, заключалось в другом, — чехи захотели целоваться взасос, не таясь, например, со словаками, а может, и не только с ними, подключив к этому делу венгров, поляков и прочую румынскую публику. Им надоела одна жена и надоело отвечать партбилетом за прыщавую и тупую любовницу, живущую на Виноградской улице. Им захотелось сдать партбилет, имея, положим, не одну любовницу, а две, не обязательно в центре города, а на окраине. Им захотелось свободы. Отчим понимал это и заскрипел челюстями, когда сообщение прозвучало. За свободу заголять исподнее он рисковал когда-то жизнью. Но жизнь не оценила его подвигов и приковала ржавой цепью ко второй жене и дебилу-пасынку, не способному даже ущипнуть одноклассницу за ляжку.

Отчим глубоко затянулся «Шипкой», не подозревая, что через десять-пятнадцать лет в этих болгарских сигаретах обнаружат вещество, способствующее импотенции. Он захотел зайти к Ксении Васильевне на чай. Для этого, конечно, нужно было возвратиться в свою комнату и натянуть на себя тренировочные штаны грязно-синего цвета. Рубчатую майку он решил оставить как есть, она вполне белая с вылезающей из-под воротника седоватой щетиной. Отчиму казалось, что соседка не может сейчас заснуть именно из-за того, что рядом курит такой военный, пусть и в прошлом, мужчина. Она хотела его, и отчим знал, что все женщины хотят его с разной степенью жгучести. И ему приходилось идти им навстречу даже иногда против своего желания, потому что он любил людей и ждал от них того же по отношению к себе.

Соображая, как зайти в комнату тайком, не разбудивши жену и пасынка, отчим уже двинулся по коридору к двери, но в это время из мусоропровода раздалось соблазнительное уханье. Отчим остановился, думая, что у кого-то в трубе опять застряло дерьмо и его оттуда придется выковыривать палками и бранью.

Но мусоропровод ухал как-то осмысленно, будто подавал сигналы. «Ух, ух!» Пауза. «Ух!» — и опять тишина.

— Кто здесь? — спросил тревожно отчим, открывая железный ковш.

— Это ты, Лешек? — раздался из трубы как будто знакомый голос.

— Ну? — обалдел отчим.

Обалдел не оттого, что слышал из глубины человека, а оттого, что его называли по-польски, как никогда не называли в этой холодной и дикой стране.

— Лех, это ты? — переспросил мусоропровод требовательно.

— Ну я, я! Чего надо?

— Ничего, — сказал мусоропровод. — Это тебе надо, Лешек, а не мне. Тебе, золотая голова, а не нам!

— Я сейчас вызову милицию! — пообещал отчим, хотя замечание о золотой голове ему польстило.

«Не только золотая голова, — пронеслось у него внутри. — Но и золотое сердце!»

— Кто со мной говорит?

— А я думал, ты сразу узнаешь, — тяжко вздохнул мусоропровод. Вспомни танго «Кумпарсита», романс «Очи черные», «Брызги шампанского» в джазовой обработке…

— Свинг или степ? — уточнила с тревогой золотая голова.

— Секция медных, большой барабан… и поехали!

— Кинотеатр «Художественный»?! — вырвался у отчима тяжкий стон.

— Тепло!

— Товарищ Рознер?!

— Можешь звать меня просто Эдди, — согласились из мусоропровода.

— Ну, я так не могу! Мне нужно отчество! Чтобы все официально и уважительно!

— А разве у Моцарта тебе интересно отчество?

— Нет!

— А что, большой джаз-банд Эдди Рознера хуже какого-то Вольфганга Амадея?