Фактор Николь - Елена Стяжкина Страница 23

– Нет, не сразу, конечно. Не сейчас. Могут пройти месяцы. И даже годы. Но какая разница? Если это все равно может произойти? И вам будет больно…

Алекс, она подходит тебе по всем статьям. Я пишу о ней, не о себе, если ты еще не понял.

Она твоя женщина. Ее зовут Наталья Станиславовна. Наташа. Она красивая, худая (не тощая, как ты не любишь, а именно худая, каким я завидую). У нее длинные светлые волосы, свитер она носит не по фигуре, а так, чтобы было удобно коленям. Свитер до колен, Алекс! Это так уютно.

У нее маленький носик, маленькие плечи, грустные (большие-большие!) глаза и глубокий, очень чувственный голос. Ей бы петь вместе с моей мамой в хоре.

Но самое главное, Алекс, – она точно так же, как ты, хочет от жизни гарантий. Ей месяц – не срок. Ей годы – повод тревожиться. Она живет будущим, твоей любимой старостью и неуверенностью в завтрашнем дне. Ее нет сейчас, ее нет даже завтра. Она будет копить, я вижу. Счастливой она может только умереть. И то, если рядом умрет (или будет просто сидеть и пускать слюни) тот, кого она любит.

Она, как и ты, бежит марафон. И думает, что в конце ее ждет приз. Миг счастья. Один.

Вдвоем вам будет хорошо. Она – твоя женщина. Я сфотографировала ее телефоном и пришлю тебе снимок.

И знаешь, ты не должен ее разочаровать. Обещай мне, что, если ее сын когда-нибудь забудет меня, то она об этом не узнает. Ладно? Ты же сможешь хакнуть его ЖЖ? Его nick – whiskykvas… Адская смесь. Хи-хи… Ты будешь писать туда от его имени. Я могла бы сама, но она, Наталья Станиславовна, сразу меня раскусит. Она уже знает мой стиль. Она – умная, как ты любишь.

Она сказала, что я – Карлсон. Но мне кажется, что все-таки я – Малыш.

Я еще напишу тебе, Алекс. А сейчас – спешу. Иду гулять с Диной. Мы будем следить за тем, чтобы нянька не выронила ее брата из коляски. У брата Дины очень плохая нянька. И никто не может на нее повлиять. Мама Дины делает вид, что вообще ничего не знает об этом брате. Папа Дины очень занят на работе. Он очень богатый и постоянно влюбленный человек. И даже по их, местным, меркам такое считается неприличным. Тут допустимо (и социально одобряемо) иметь две семьи – старшую и младшую. А три считается развратом и половой несдержанностью.

Есть еще мама Дининого брата. Она в депрессии и в засаде. Она думала, что Динин брат перевесит Дину и Динину маму, но ошиблась. И теперь ей не до няньки. И мальчик все время рискует быть побитым и уроненным. А Дина ходит его спасать.

Я думаю, что смогу напугать эту няньку до смерти. Она сама захочет уйти. А мальчику мы найдем другую, хорошую. У Дины уже есть на примете.

И если ты думаешь, что мой мужской интерес становится все моложе и моложе, то сам дурак.

Просто во мне сейчас много радости. И она, конечно, глупая. Потому что умная радость – это торжество. А торжество – гордыня. А гордыня – грех. Мне мама сказала.

От глупой радости мне хочется петь и делать добрые дела. Я целую тебя, хотя это, наверное, не самое доброе дело. Ведь я уже отдала тебя в надежные красивые руки. Ее зовут Наташа. Привыкай».

* * *

Если бы я была другом поручика Ржевского, то в дневнике по поводу постоя полка (имени Николь) в «этой стране» написала бы так: «Утро. Ходили устраиваться в газету. Меня не выгнали. Вечер. Роман бросил Кузю. Оказалось, что не сегодня. Собрались плакать».

Кузя плачет так: смотрит в окно, медленно-медленно моргает, улыбается (!), молчит, оттопыривает нижнюю губу (она у нее крупная, сочная, похожая на пирожок), складывает за уши волосы, терпеливо, потому что волосы – непослушные, длинные, очень качественные (сама делала) – норовят выскочить из-за уха и рассыпаться по лицу… а по щекам текут слезы.

Нос не краснеет, лицо не морщится, брови – вразлет, никаких булькающих звуков, всхлипов и рыданий. Слезы просто текут по лицу. Они очень ручные. Можно подставить ладонь, и слезы будут капать прямо в руку.

В эти моменты я особенно ненавижу причины. Обычно это Роман или весы (у нас электронные, зато в них садится батарейка). А слезы по поводу «Осени в Нью-Йорке» – не в счет. Катарсис в нашей семье приветствуется. Тем более что меня он в последнее время обходит стороной. Приходится жить чужим. Кузиным.

Пили чай из талой воды. Ели кислые печеные яблоки. Мечтали о мясе. Мы с Кузей мечтали, а Николь ела. Сказала, что сядет на диету позже, что у нее нервы и перемены в жизни. А для жизненных перемен очень важны калории и хорошее настроение.

Жалкая попытка оправдаться.

– Он сказал, что не может быть со мной, чтобы я подыскала себе кого-то, кто смог бы меня любить, что все, что между нами было, закончилось. И что я на него вешаюсь…

– Убью, – сказала я.

– Надеюсь, ты сказала ему, что он – импотент и что все оргазмы ты имитировала, не желая его расстраивать? – спросила Николь, хрюкая от своего мясного удовольствия.

– Убью, – снова сказала я. На этот раз уже не Роме.

– Если нет, немедленно звони лучшей подруге… У тебя есть лучшая подруга для таких случаев? – Наевшись мяса, Николь позарилась на наши яблоки. – Дайте сахар! Это невозможно есть. Когда мы отсюда уезжали, был очень модный анекдот: руки мыли с мылом, значит, чай будете пить без сахара. Уже никому и не объяснишь background [13]процесса. Звони прямо сейчас. И сообщи ей об этом по большому, огромному секрету. И всё. Дело сделано! Он – импотент. А яблоки ваши – ужасные. Эй…

Это она мне. Моему лицу, которое замерло между желанием убить Рому вместе с Николь и не выдать на-гора краску. Убить и не покраснеть – от такого девиза любое лицо станет откликаться на призыв: «Эй…»

Здравствуйте, люди! Я – ханжа. Несмотря на Гришу и Мишу, Романа и Алекса. Я – ханжа. И от знания о новой Кузиной жизни мне хочется провалиться сквозь землю. Выдавить из себя раба оказалось значительно проще, чем задушить в себе тещу.

Когда Кузя сказала мне, что… А-а-а-а-а-а-а-а-а-а! Я не помню, какими словами она мне это сказала. У меня сразу заложило уши, прыгнуло давление, подкосились ноги. Но я держалась за нож и картошку. И конечно, не рухнула, не подала даже вида. Стояла и смутно соображала, что бы такое современное и уместное сказать. Металась между: «Ну и как тебе?» и «Так ей и надо!» (ей – девственности). Но из глубины почему-то рвалось мамино-бабушкино: «Кто теперь тебя замуж возьмет?» и «Как ты мужу в глаза смотреть будешь?».

Я была в тот момент такая затхлая, такая винтажная, пропахшая каплями «валерианы», обсаженная декоративными фикусами и фильмами «А если это любовь?», «Жестокий романс» и почему-то «Волга-Волга».

«Волга-Волга» меня и стабилизировала. Люди в нечеловеческих условиях ехали петь. А у меня и условия были хорошие, и нож в руке, и петь никто не требовал. Я поцеловала Кузю в макушку и спросила: «Будем ждать младенца или вы – как большие, и СПИД не пройдет?»