Двенадцать, или Воспитание женщины в условиях, непригодных для жизни - Ирэн Роздобудько Страница 23

А после этого стало еще труднее: чем больше я сталкивалась с тем, что было выставлено напоказ, тем больнее жгло настоящее. Пока от него не пришлось отказаться в пользу своей собственной жизни. Настоящее — душило, пугало бессонницей, суррогатное — имело вкус двойного чизбургера в «Макдональдсе»…

Но теперь мне явно стало легче… Я превратилась в гигантское ухо. Хотя понимала, что «психоспикер» из меня никакой. Бедный главврач! Он получал от меня не то, что хотел. Но я уже не могла не нажимать «Record», чувствуя тайность общества, которое вовсе не казалось мне сумасшедшим. Но я не собиралась никому это доказывать!

…Следующим я вызвала представителя мужской палаты.

— Случай сложный, — сказала медсестра (она взяла на себя роль конферансье, и ей, кажется, это очень нравилось), — возможна симуляция. Вы же знаете, какие нынче времена! Раньше в такие заведения, как наше, это всем известно, запихивали насильно вполне нормальных людей. Теперь они могут попасть сюда по собственному желанию, добровольно. Хотя черт его знает! Смотрите сами.

Вошел высокий седой мужчина. И мне сразу показалось, что я его где-то уже видела. Позже поняла, что ошиблась. Конечно же, ошиблась…

Вот его запись:

«Со всех сторон меня окружал лес. Кто-то, наверное, побоялся бы жить в такой глуши. Только не я! Домишко у меня на первый взгляд маленький, но надежный: одноэтажный, с треугольной мансардой. На этом этаже — запущенная кухня, смежная с передней, и бутафорская спальня, в которой стоит всегда не застеленная кровать. В углу — черно-белый телевизор „Экран“ выпуска начала 80-х, посредине — круглый стол с потертой бархатной скатертью, у окна — комод с чашечками в белый горошек. Почти у всех — отбиты ручки. Окна заклеены длинными пожелтевшими бумажными лентами. Я не снимаю их даже летом. Мне лень это делать. В некоторых местах ленты уже отклеились и временами шуршат на сквозняке. Зимой я затыкаю щели тряпьем и растапливаю печь старыми газетами. Топлю не часто, только по праздникам, когда съезжаются погостить к родственникам их бывшие односельчане. Хотя мой дом находится на большом расстоянии от других, все равно дым можно увидеть издалека!

Летом я насаживаю на частокол старые валенки, стеклянные банки и другой хлам, ставлю удочки. Втыкаю в недокопанную грядку лопату.

Пару раз в неделю мне приходится выходить в магазин — он тут единственный и напоминает кладовку: все в нем валяется в полном беспорядке. Кирзовые сапоги и байковые халаты вперемешку с мешками пшена, консервами и трехлитровками с томатным соком. Обычное сельпо. Очередь бывает только тогда, когда привозят свежий хлеб. Я специально выбираю время, когда тут людно, и становлюсь „в хвост“ своим нынешним землякам, вдыхая запах их резиновых сапог, перегара и дешевых духов. Тут не очень любят болтать. Поэтому приходится говорить самому. То спрошу, ловится ли нынче пескарь, то сделаю комплимент местной красавице постбальзаковского возраста (других здесь нет) в адрес ее аляповатого платка. Пошучу с продавщицей. Три больших каравая, пара банок консервных банок с бычками, бутылка водки — мой привычный джентльменский набор. А что еще нужно отшельнику, чтобы радоваться жизни?

Я и радуюсь. Трудно поверить! Летом иногда сплю в своей убогой спальне. И, бывает, просыпаюсь в слезах. В противных мутных старческих слезах, хотя я еще полон сил. Мне снится детство. Юность. Я все помню. И ничего не могу вернуть — разве что во снах. И именно тут, когда вижу в окне деревья и небо, слышу звуки северного леса, шелест листьев, отдаленный шум горной реки. Вспоминаю, как провалился в геологический… Как еще лет пять после этого собирал камни, надкалывал их специальным молоточком, полировал и рассматривал удивительные узоры на срезе.

Видел на нем леса, моря и неведомые страны. Иногда мне казалось, что в этих витиеватых узорах вижу свою судьбу, которая несет меня по такой же спирали все ближе и ближе к центру. Туда, где обычно было самое красивое пятно — будь то желтое или серебристое с яркими черными пятнышками. К нему нужно было пробираться по сложным лабиринтам, натыкаясь на поперечные сосудики, чужеродные вкрапления. Порой эти лабиринты вели в тупик, и тогда я, держа камень на ладони, искал другие выходы. Это была увлекательная игра! Я видел на срезе карты городов, в которых мечтал побывать, фантазии поглощали меня. Я представлял, что в моих руках — тайное послание марсиан, в котором они зашифровали месторасположение города Абсолютного счастья. И я с самозабвенно бродил по каменному срезу, пытаясь отыскать на этой „карте“ свой дом. Один такой осколок до сих пор хранится у меня в городской квартире. Нужно отыскать его! И проверить — правильно ли выбрано направление.

Вообще-то многое сбылось… Мой центр жизни оказался не просто желтым или серебряным в черную крапинку. Дудки! Ветра крутили меня, несли, разбивали вдребезги о плоские рыла тупиков и наконец вынесли на середину. Золотую середину! Ту, к которой я стремился. Сидеть в глухом углу, дышать свежим воздухом, пить свежее молоко и время от времени дергать за ус мироздание. Кто еще может позволить себе нечто подобное? Шейх Брунея? Президент Америки? Английская королева?

А босиком по траве? А по грибы с лукошком? А рано утром в одних трусах (или без них — даже лучше!) по тропинке — и в реку? Да еще без папарацци?! Слабо!..

Вот какие мысли посещают меня. На природе мозг отдыхает, есть время подумать. И даже, как в былые времена, пофантазировать…

У меня были друзья, враги. Потом я слепил их в один пластилиновый ком, перемешал. Вышла некая биомасса. Она тоже где-то там, за границами моего леса. Там и семья — жена, дочь. У них все хорошо. У жены есть муж, у дочери — отец. Это я. А у меня есть правило: звоню им в двенадцать дня и в семь вечера. В двенадцать я говорю жене:

„Дорогая, как дела? Какие у тебя планы на вечер?.. У меня сегодня семь заседаний. Да-да, милая. Такая сумасшедшая жизнь! Не скучай! Целую…“ В семь перезваниваю: „К ужину не успеваю! Не ждите. Ложитесь. Я открою своим ключом, не волнуйтесь!“ Уверен, она мной довольна. А эти звонки для меня — повод проверить, что все идет так, как нужно. Что у семьи ко мне — никаких претензий.

…Этот дом я приметил давно. Когда и не предполагал, что буду жить тут. Просто выпал случай купить у знакомого алкоголика-диссидента отцовский дом с участком в деревне. Не с десятью гектарами, как у других, — с лугами или искусственными озерами, — а маленькие шесть соток. Хатка-развалюха. Отстраивал ее десять лет. Норой соседи шутили:

— Что ж ты, Петрович, никак свою фазенду не достроишь? Денег нет?

— Нет! — отвечал. — Вот печь ставлю. А на кирпич пока что не хватает…

Сочувствовали. Кивали головами: у самих не хватает, нам это знакомо, мы не богачи какие-нибудь, не депутаты, не правители — наше дело маленькое: хлеб и свеклу выращивать. Так и привыкли ко мне…

Иногда спросят:

— На что живешь, Петрович?

— Да, — говорю, — дочка из города присылает на хлебушек. Мне же много не надо.