Воспитание феи - Дидье ван Ковелер Страница 23

Каждое утро он садится на поезд Париж-Руан, чтобы пообедать в Отель-де-Дьепп, прямо напротив вокзала. Там он в течение пятнадцати лет переживал великую страсть своей жизни, дважды в неделю встречаясь с продавщицей книг из Руана, позже уехавшей к семье на Баскское побережье. Сегодня, как он говорит, ему больше не нужно скрываться.

Я вхожу в ресторан. На традиционно накрытом столе возле бара, где возвышается статуя Джонни Уокера с тростью и в пенсне, стоят три прибора. Интерьер — зеленый цвет и дерево, лампы-грибы и красочные витражи — создает ощущение аквариума; бесшумно снующие официанты, и шумопоглощающий ковер — все это настраивает на философский лад. Я пожимаю ему руку, не очень сильно. На нем все тот же клетчатый костюм. В свои девяносто два он, должно быть, весит килограммов пятьдесят.

— Нет, не садитесь сюда, Николя. Это — стул Сюзанны. Возьмите другой стул, вот так. Здравствуйте. Обслужите господина, мадемуазель. То же, что и мне. Знаете, Николя, что изменилось за этим столом? Все на своем месте: скатерть, посуда, искусственные цветы, набор блюд... Я всегда заказываю наше излюбленное меню, и оно по-прежнему замечательно. Нет, единственная разница — в полбутылке. Целая, выпитая наполовину, — пустые страдания от одиночества. А одиночество теперь — мой союзник; не стоит превращать его в степень несвободы. И, кроме того, дата выпуска «мерсо» меняется из года в год; я опустошил весь их погреб... Мы занимались любовью после профитролей прямо наверху, в девятом номере, а потом я возвращался на поезде в 18.11, теперь его уже нет. Да и вообще, не может же не быть каких-то отличий... но в целом все неизменно. И это довольно приятно — когда-нибудь вы поймете, как приятно быть собственной тенью. Говорить о себе то, что другие сказать не решаются, видя, как вы изменились.

Я принимаюсь за маринованную рыбу, которую мне только что принесли. Его тарелка пуста. Мне больно смотреть на него, нарушать очарование утраты, ощущение вечности, которым веет от его слов.

— Однако, — продолжает он, — у меня было два или три инфаркта, а теперь вот мучает эмфизема. Каждый шаг требует невероятных усилий, пройду два десятка метров — и стою, пытаюсь отдышаться. Но не смотрите на меня с таким сочувствием: в этом есть свои преимущества. Я постоянно проделываю один и тот же путь, просто с каждым разом он делается все длиннее. Но перемены идут мне на пользу: когда так медленно передвигаешься, дни проходят быстро, и мне уже некогда скучать. Мне требуется час, чтобы дойти от дома до вокзала Сен-Лазар, десять минут — чтобы дойти от перрона до столика, и вдвое больше на обратную дорогу — из-за усталости: вы даже представить себе не можете, как я смакую эти два часа сидения здесь... Это — моя ежедневная награда, моя цель и моя победа.

Он дрожащей рукой переливает в мой стакан то, что осталось в полбутылке и заказывает еще одну. Молоденькая официантка, которая здесь недавно, советует сразу взять 0,75 литра. Он молча улыбается ей.

— А вы, Николя, как ваша жизнь?

Я представляю себя на его месте, перед двумя пустыми тарелками.

— Все прекрасно.

— Тем лучше. Потому что у меня для вас дурные новости. Держатели моих прав — уж не знаю как — нашли свидетелей, готовых подтвердить под присягой, что идея «Я создаю мир» принадлежит мне. Как только я умру, они нападут на вас, будут оспаривать ваш патент. Ставки слишком высоки, они наймут лучших адвокатов. Вот так вот, Николя. Приготовьтесь защищаться: думаю, мое сердце остановится до конца лета. Должен сказать — пусть это выглядит эгоистично, — что для меня так даже лучше: дети в отпусках. Не хочу видеть их лица перед смертью. Они отравили мне жизнь; я не позволю им испортить мне смерть. У вас есть фото вашей жены?

Стиснув зубы, не в силах сказать ни слова, я вытаскиваю из кошелька две любимые фотографии. Он откладывает ту, на которой Ингрид и Рауль возятся в море на Корсике, пристально всматривается в инкубатор, перед которым птенец разбивает скорлупу своего яйца, а Ингрид в панике делает мне знак выключить вспышку.

— Птица выжила? — спрашивает мой бывший шеф после долгого разглядывания снимка.

— Да. Это — галка, разновидность вороны, ее зовут Простофилей, и ее IQ составляет 165 — если измерять его по шкале, применяемой к IQ человека.

— Это много?

— Невероятно. Ингрид оставляет ее перед тарелкой с устрицами: птица берет какую-нибудь одну и орудует, как молотком, вскрывая остальные.

Мой голос дрожит от слез.

Он удивляется:

— Жестоко, конечно, но в конце концов это всего лишь устрицы. Я хочу сказать: не более жестоко, чем вскрывать их ножом.

Я фыркаю, улыбаюсь и киваю, подставляя стакан под горлышко бутылки.

— Вы ее любите? Она делает вас счастливым, заставляет смеяться, вы доставляете ей наслаждение, она — ваша лучшая подруга, вы созданы друг для друга, и с каждым днем дела идут все лучше и лучше? Мы с вами похожи. Я продолжаю влачить свое прошлое, вы проживаете свое настоящее, и я рад за вас, если только кто-нибудь не мешает вам быть вместе — впрочем, я даже вам этого немного желаю. Минуты счастья, в жизни они бывают, но потерянного не вернуть. Не позволяйте ничего у себя украсть, Николя. Накажите моих детей, откажите им в удовлетворении их требований, уничтожьте их ради меня, заставьте возместить моральный ущерб, подайте на них в суд за клевету... Отомстите за меня! Согласны? Вот письменное подтверждение моих слов, оригинал у моего нотариуса. Мы их уничтожим!

Он возбужден, как торжествующий болельщик, постукивает кулаками по конверту, глаза блестят. Я соглашаюсь из уважения к его энтузиазму, но не стану ничего делать. Вместе с ним уйдет огромная часть моей жизни. Я не буду сражаться с его наследниками, не стану оспаривать авторские права на игру, не буду касаться всего этого в память о нем. Я приду на его похороны с воинственным видом, договорюсь с его нотариусом, буду выглядеть решительным и убежденным в своей правоте, я прочту беспокойство в глазах наследников, и этого будет достаточно. Долгие годы они будут жить в страхе, что я предприму контратаку, и мысли о Дамокловом мече испортят им радость: Местровак будет отмщен.

После профитролей я провожаю его на вокзал. Он отказался от помощи и ступает маленькими, размеренными шагами, опираясь на зонт, интересуясь всем, что происходит на улице, оправдывая этим свою медлительность. Усевшись в вагон, он что-то говорит мне через стекло. Я делаю вид, что понимаю, киваю. Когда поезд отъезжает, я возвращаюсь в Отель-де-Дьепп и спрашиваю девятый номер.

Там теперь все по-другому, новые обои, другая люстра, да и кровать скорее всего уже не та. Но я ощущаю себя в шкуре этого столь любимого мной старика и говорю себе: все хорошо. По сути, это мой шанс, попытка обновления: возможность рывка, необходимость нового взлета. Роялти, которые с каждым годом становятся все меньше, превратили меня в наследника собственного прошлого, правообладателя себя самого. Теперь впереди новая жизнь: я сменю профессию, дом, создам для Рауля новый мир. Я обретаю откровение и засыпаю, одетый, в комнате чужой любви. Еще утром я не смог бы этого вынести, но теперь это умиляет меня, умиротворяет, вызывает улыбку. Ингрид меня бросила, но оставила мне Рауля. Она свой выбор сделала — я не мужчина ее мечты, но идеальный отец для ее сына. И даже если эти четыре с половиной года, будучи в вакууме настоящего счастья, я шел неверным курсом, я все равно достиг порта, коснулся цели.