От меня до тебя – два шага и целая жизнь - Дарья Гребенщикова Страница 23

Все падал снег, и все играла вальс шкатулка из «Доктора Живаго», и Нина Бенциановна Гирш, укутав плечи теплым платком, смотрела в московскую снеговерть и зябла. Дед ее, иранец, живший в Самарканде, полюбил на рассвете 20 века тонкую, белую, как козочка, русскую девушку, и вот с тех пор все женщины рода носили, как драгоценный дар — эту смуглую кожу, эти глаза, стрелками уходящие к вискам, эту тяжесть агатовых волос и тонкие, трепещущие ноздри. Как только не называли Ниночку — и «серной», и «ланью», а она смеялась, запрокидывая голову, и делала свою монотонную корректорскую работу в издательстве. И сватались к ней, и в любви объяснялись — она все качала своей изящной головкой — ждала. Истинной любви. Когда ждешь — случается. После новогоднего бала в Доме Литераторов, после Шампанского и метели, после объятий в такси и ночи в высотке на Котельнической, она вышла замуж за кинорежиссера, щеголеватого, смазливого красавчика с ниточкой усов над полными губами, родила мальчика, Юрочку — конечно же, Юрочку — тогда вся Москва болела Пастернаком. Юрочка родился ладненьким, длинным, белотелым, с тоненькими пальчиками и узкими ступнями. Ниночка забыла все — мир свернулся и исчез, оставив лишь голубое стеганое атласное одеяльце, кружевную кипень конверта и Юрочку. Нина не могла себя уговорить взять Юрочку на руки — так она боялась уронить его, и кормила его лежа. Купание превратилось в муку, кормление — в муку, сон — в муку, и режиссер уехал в Израиль, с мамой, папой, бабушкой и сестрами. Ниночка осталась с Юрочкой и была совершенно счастлива, что теперь-то никто не помешает ей любить сына. В те времена подработку было взять негде, жили они буквально впроголодь, но собирались гости на чертановской московской окраине, где дома были рассыпаны по пустырю, и приносили вино, и снимали со стены гитару, и пели «Виноградную косточку …", и ели смешные печенья из геркулеса, и дарили Юрочке заграничные плакаты Битлов и цветную жвачку. Юрочка рос, и все также звучал вальс из «Доктора Живаго», и Ниночка, кутаясь в платок, состоящий из живописных кружевных дыр, ждала его из школы. По воскресеньям они ходили в Консерваторию или в театр, у Ниночки были знакомые артисты, художники, и все еще не оставляли надежды и имели на Ниночку — виды. Но у Ниночки уже был Юрочка, и как можно было — разделить его с кем-то? В 8 классе Юрочку отправили в пионерлагерь, и приехал он оттуда — влюбленный в девочку Таню, смешливую, с каштановой легкой челочкой и с белыми зубками. Она из простых — кричала Ниночка в телефон, — ей нужна квартира наша! Ты бы видела ее семью! Отец грузчик в овощном, мать — кассир! И мой мальчик! Мой Юрочка! Это пропасть… она не нашего круга! И все уверяли, что это пройдет, это юношеское, это гормоны, а тут вышел фильм «Ты есть» по Токаревой, а Юрочка уже окончил школу, и переехал жить к Танечке. Нина страдала так, что до нее было больно дотронуться. Юрочка разрывался между нею и Танечкой, а тут еще Танечка забеременела, и Нина поняла — это конец. В тот ужасный вечер, когда Юрочка забежал к маме, она стала грозить ему, что покончит с собой, если он уйдет к ЭТОЙ… и даже достала лезвие бритвы и стояла, раскинув крестом руки у двери, на которую был приклеен лейкопластырем плакат «SLADE». Юра, не в силах выносить это, бросился на балкон, чтобы перейти по перилам в соседнюю квартиру. В ошеломляющей тишине Ниночка поняла, что он сорвался. Дальше были больницы, больницы и больницы. Ниночка жила в этих больницах, истончившись почти до бестелесности. Тут же Юру и Таню развели. Таню в больницу она не пустила. И Юрочка не встретил Таню из роддома — а у их дочери были глаза, как персидской княжны. И все же Юрочка пошел. Опираясь на костыли, потом — на палку, — пошел. И опять женился на Танечке. И родили они еще одну девочку. И Нина смирилась. Она жила одна, и, сидя на крохотной кухне пятиэтажки, все гладила пальцем волшебную шкатулочку, на которой лицо Омара Шарифа стерлось — до неузнаваемости.