Бессонница - Евгений Рудашевский Страница 22

Да и вообще Дерек меня разочаровал, с первого взгляда. Я надеялся, что он будет красавчиком. Почему-то был уверен, что он выглядит примерно как Маркус, разве что без бейсболки козырьком назад и без всех этих глупых татуировок и пирсинга, и что он к тому же умён – действительно умён, и об этом можно сразу сказать, как если б он был весь обвешан дипломами, медалями и всем в таком духе. Наверное, я надеялся, что Дерек будет такой, каким я бы сам хотел быть, и тогда мне было бы проще видеть, как его обнимает Эшли, как они при встрече целуются. Я бы мог совсем расслабиться, а так мне стало тошно, потому что Дерек если и не глупый, то уж точно не красавчик.

Во-первых, он выглядит лет на тридцать пять, хотя ему нет и тридцати. Ростом он ниже меня, но незначительно. У него короткая стрижка и глубокие залысины, из-за которых надо лбом получился округлый полуостров из рыжеватых волос. Во-вторых, он немного полноват. И он носит очки. Я ничего не имею против очков, Эшли и сама надевает очки, когда нужно смотреть вдаль – на экран в Миллениум-парке, где показывают старый чёрно-белый фильм, или на сцену в Карлсон-тауэре, где читают проповедь для студентов. Эшли как-то затащила меня на такую проповедь, и для меня это была уже вторая проповедь за семестр, только теперь её читал не старый эмигрант из России, а живенький и весь такой воодушевлённый чернокожий священник – настолько воодушевлённый, что казалось, он в своей проповеди вот-вот проголосит что-нибудь вроде «Everybody from the 313» и окончательно перейдёт на рэп. Кстати, он тоже был в очках. Да и Мэт носит очки. И Синди их иногда надевает. Так что дело тут не в самих очках, а в том, что на Дереке они смотрятся как-то глупо, будто он их купил, только чтобы казаться образованным, а на самом деле совсем в них не нуждается.

– Ты в порядке? – спросила Эшли, и я понял, что за всю дорогу не проронил ни слова.

Мне захотелось крикнуть как можно громче:

– Почему ты с ним?!

Но я ничего такого не крикнул, а только сказал, что не выспался, и нарочно зевнул, и у меня это получилось вполне естественно – я даже подумал, что действительно не отказался бы сейчас вздремнуть. Но поспать в машине мне не удалось, потому что со мной заговорил Дерек.

Он поглядывал на меня в зеркало заднего вида, ловил мой взгляд и задавал вопросы, а потом сам многое рассказывал, и в какой-то момент я подумал, что он не такой уж мерзкий, хотя и совершенно не подходит Эшли. Чем больше я за ним наблюдал, тем больше в этом убеждался. Вот если смотреть на Дерека как на незнакомца, с которым ты столкнулся где-нибудь в лифте, пока едешь на сто третий этаж Сирс-тауэр, или где-нибудь на Кэдзи, пока ждёшь поезда, то он совсем не вызывает раздражения, даже его имя кажется вполне нормальным. А стоит подумать, что он – парень Эшли, как внутри всё скручивается.

Бесит, что он так строго выдерживает скоростной режим на шоссе. Бесит, что он сразу попросил и меня, и Эшли пристегнуться. Бесит, что он держит руль двумя руками, как на какой-нибудь картинке в автошколе. А если говорит по телефону, то через гарнитуру. И куртка у него дурацкая – выглаженная и с блестящими замочками.

На какое-то мгновение я подумал, что это ревность, и развеселился, потому что ничего подобного прежде не испытывал, но вскоре понял, что никакая это не ревность, а просто обида за то, что Эшли встречается именно с таким парнем. Наконец я решил, что в Дереке должно быть что-то особенное – то, чего я пока не могу разглядеть, ведь не зря Эшли позволяет ему к ней прикасаться, целовать её, не стала бы она с ним жить из жалости или просто по привычке. Подумав так, я успокоился и остаток дороги уже не притворялся сонным, вполне бодро отвечал на вопросы Дерека, а их у него оказалось много.

Дерек расспрашивал меня о России, о том, понравился ли мне Чикаго и сложно ли учиться на английском, какое направление я выбрал, хочу ли остаться в США после учёбы и всё в таком духе. Самое странное, что он только задавал вопросы, а всё равно успевал многое рассказать о самом себе. Это, правда, было очень странно, я так никогда не умел. Вот он спросил, заходил ли я на Корнелл-авеню, в новое здание «Hyde Park», где в прошлом году выставлялась Эш, и тут же добавил, что работает там одним из организаторов, что помог пристроить все три картины Эш и что покупатели остались довольны – предрекли Эш большое будущее и сказали, что покупка таких картин со временем окажется неплохим вложением. Затем Дерек спросил, холодно ли сейчас в Москве, и сразу добавил, что дважды был в Петербурге, а в позапрошлом году сотрудничал с одной из местных галерей и ему очень понравился Невский проспект, а дома у него до сих пор висит китайский плакат с надписью «Разбить собачью голову советских ревизионистов». Спросил, долго ли я учил английский, после чего оговорился, что сам знает испанский и давно хочет выучить португальский, потому что это поможет ему в работе, а зная испанский, не так уж и трудно выучить португальский. Спросил, буду ли я в следующем семестре ходить в клуб свободных искусств при нашем университете, и тут же признался, что раньше сам вёл там занятия и как раз в этом клубе познакомился с Эшли – она была его студенткой.

Я честно отвечал на все вопросы Дерека. Представлял, что говорю только для Эшли, потому что она никогда такие вопросы не задавала, а я был, в общем-то, не против, если она узнает обо мне чуть больше, хотя, конечно, все эти факты из моей жизни звучали пошло и неуместно.

Я готовился к тому, что весь День благодарения пройдёт именно так: Дерек будет расспрашивать меня о жизни, а заодно говорить о себе, хотя мне, честно говоря, было совершенно неинтересно, в какой колледж он ходил, в какой галерее начинал работать, и как он в детстве четыре года прожил в Барселоне, потому что его родители занимались антиквариатом и вообще интересовались всем баскским, и почему он считает, что в нашем университете довольно слабые преподаватели истории искусств. Побыть наедине с Эшли я уже не надеялся, но был доволен и тем, что мы сможем обмениваться взглядами, значение которых будет понятно только нам двоим, как это было, когда Дерек сказал, что в Национальной галерее Вашингтона есть интересные работы импрессионистов и он надеется, что там однажды появятся работы Эшли. Однако всё вышло совсем иначе.

За разговорами я толком и не понял, куда именно мы приехали. Это был какой-то спальный район на окраине Чикаго, а может, и дальше, где-нибудь за границей Вест-Сайда. По всем улицам стояли одинаково уютные, почти игрушечные двухэтажные домики с одинаковыми верандами, лужайками, заездами в гараж и белой изгородью – такой, что, кажется, толкни – и она упадёт.

Асфальт здесь был насыщенно-чёрный, гладкий и чистый, будто его мыли шампунем, а Эшли сказала, что его в самом деле моют, только не шампунем, а каким-то специальным раствором, похожим на шампунь, и если лечь на асфальт, то можно почувствовать, что он пахнет мятой. Я встал на колени и принюхался, но ничего такого не почувствовал – Эшли нашла забавным, что я вот так буквально её понял, а Дерек посмотрел на меня с явным недоумением, но промолчал, хотя в его молчании совершенно отчётливо прозвучало, что он считает меня странным, но готов не обращать на мои странности внимания, раз уж Эшли всё это забавляет, и я подумал, что это даже к лучшему, потому что я был бы противен сам себе, если б Дерек вдруг проявил ко мне настоящее дружелюбие и действительно захотел бы со мной сблизиться.