Пьяное лето (сборник) - Владимир Алексеев Страница 22

Рыбные котлеты можно сварганить из любой рыбы прямо с костями, смолов рыбу в мясорубке. Также и в сметане можно съесть и лягушку. Знайте вы, властители и домохозяйки, чиновники от литературы и держиморды, замучившие маленький талант бедного ребенка! Этим ребенком был я. Все время каждодневно думать о пище, то есть как «сегодня» накормить своих бедных детей! Ничтожный я человек, в ничтожестве своем презирающий себя и человечество за отношение к пище. Посмотрите на этих законодателей вкусов и мод, этих духовных отцов в рясах или в масках-лицах актеров, претендующих на серьезность: пища, одна лишь сочащаяся пища, то ли от брюх в ресторанах, то ли из-под пышных бород в храмах и в присутственных местах. Впрочем, бороду и брюхо надо тоже растить. Вот и у меня брюхо отросло – только от плохой мучнистой пищи да от чаю с сахаром, да от скуки и от безысходности. Я не духовен, а душевен, а душевному человеку без брюха плохо жить. Суетно как-то. Да и в стране нашей к толстому человеку лучше относятся, чем к худому. Худому как-то не доверяют, а то и жалеют – «не нарастил жира в такие-то годы». Хотя, думается мне, в худом человеке, если он не болен, больше породы. Что же касается священников – этой нашей настоящей интеллигенции, то они пока в «иудео-христианской цивилизации» в большинстве своем рациональны и округлы по своим словам и делам, как мои дешевые ботинки…

Бывало, стоишь у окна – крыши, крыши. Невский и крыши с трубами… Возвышен и прекрасен, величествен и воздушен, поэтичен и лиричен. Опустишь взгляд – увидишь расстегнутые штаны в районе мужского естества и засмеешься. Вот и вся моя такая-то жизнь. Между шудрой и брахманом. Между шутом и Гамлетом, между Дон Кихотом и Санчой Пансой, но ближе всего к истине: между Счастливцевым и Несчастливцевым. Ибо провинция, тоска, да и денег в кармане почти никогда не было, а если и заводился рубль какой, то тек поскорее спустить его или в пивную, или в кабак.

Книги – это они сопровождали мою юность. Это я им обязан тому наслаждению, когда, лежа в постели, я мог протянуть одну, другую и даже, можно сказать, третью руку, чтобы взять ту или иную книгу. И с удовольствием ее перелистав, уносился мечтой в стародавние времена – где тридевять земель и тридесятое царство были сказочной стариной, а сладостный Эдем – восточным гаремом в полном свежести саду, в котором лепестки роз плавали в тишине бассейна в тени розовых кустов и гранатных деревьев.

Это я книгам обязан. Они придавали мне тот меланхолический вид, с которым я, мысленно возвышаясь над уличной толпой, следовал до Московского вокзала к Фонтанке, к Аничковому мосту, дабы повернуть направо и проследовать еще дальше под сень Летнего сада. Там, сидя перед памятником великому баснописцу, я уносился в иные времена и столетия, которые рождали новые мечты и надежды…

…Дул солнечный ветер, он говорил о близости моря, о лете, и солнечный зайчик скользил по поверхности памятника баснописцу, попадал мне на лицо, а тень листвы ходила у моих ног и я, свесив голову, незаметно задремывал, чувствуя легкое скольжение по лицу теней… и время от времени приоткрывая глаза, я видел детей, пробегающих через дорожки, слышал их детский крик и погружался в то обычное для меня состояние, которое я особенно любил: деревенский полдень, бабушка, я у нее на коленях… и одно видение посещало меня: я – великан, я – богатырь, лежащий на зеленом лугу в цветущей долине, я протягиваю ноги с одного холма на другой, а вокруг дети, много детей, бегающих и играющих тут и там, а внизу вьется, блестит на солнце, весело сверкая, река. Вот счастье-то! Вот родина. Вот отчий дом. И вот идеальная мечта о прекрасной России.

Унижения маленького человека незаметны. Они подтачивают его здоровье. Они превращают его в бытового правдоискателя, в бытового Дон Кихота. Они, наконец, ущемляют, разочаровывают, приводят в уныние, озлобляют, оставляют несчастным.

«Ах, оставьте, – говорю я, – думайте о Пушкине и Шекспире. Думайте, наконец, если и не о Данте, то о смешном голом короле. Иначе быт съест вашу душу и вы забудете, что есть прекрасное, есть возвышенное, что постоянно звучит музыка, постоянно звучит поэзия, постоянно звучит молитва и так далее и тому подобное… И что есть, наконец, реки, озера, леса, поля и горы, есть то, что в песне поется – то, что музыкой в душе слышится: это есть моя родина. Родина – это жизнь между смертью и бессмертьем. А проще – травка зеленая по весне на лугу, где я провел свое детство, и где на солнечных холмах собирал ягоды и грибы. Впрочем, как кончилось детство, отрочество, остальное время я провел как эмигрант, за границей: два-три друга единомышленника и все!»

Томатный соус тоже хорош, если им не злоупотреблять. С ним тоже (как и со сметаной) можно кошку съесть, если в нем есть красный («злой») перец…

Но самое приятное (это было в моем детстве – в Баку) – запах растущих и поспевающих помидоров, особенно ранним солнечным утром, когда роса еще сверкает в траве и когда еще чистота и ясность в утренней дымке, а свежесть и летняя прохлада бодрит и радует, и призывает к жизни…

…Но вот бараний шашлык на вертеле поверх тарелки, звенят стаканы с красным вином, теперь можно полить томатным соусом жаренное на огне мясо, можно уронить капельку и на брюхо радующемуся сытой животной жизни празднику, застолью. Гуляй, язычник – твой день наступил. Но как прекрасны свежие цветы ирисы в вазах среди всего этого пиршества с томатом и перцем! Как прекрасны синие глаза любимой, в них Восток и Запад сошлись вместе и не отличить одного от другого, да и не имеет это большого значения. Но кто это так смотрит на тебя исподлобья? Кто это так тебя сверлит взглядом смуглой горянки?! Как сверкают ее глаза! Как чудесны ее смуглые руки! О! О многом говорят эти глаза, сравнимые с чистотой черных озер в междугорье; там страх и мудрость притаились в глубинах вечности, а страсть и ярость сдерживаемы и невидимы, и открыты только близким. Но уж и черный башмачок любимой под столом тоже прекрасен.

Очень хочется иногда прославить друзей, которыми меня одарила судьба.

«Милые, милые, – хочется сказать, – таланты, гении»…

Вот они рядом идут, вот они идут, у одного плащ развевается, у другого туфли на толстой подошве, третий отягощен грустью, у четвертого душа плачет. О чем плачет? О несовершенстве мира и несвершенности идеалов, неспособных сделать мир прекрасным. И о том, как мало времени на земле осталось жить… Но они идут – они дети, они верят в бессмертье, в красоту. И Богиня Прекрасного улыбается им сквозь ветки Летнего сада. Я буду помнить их до конца. Как и тех, кто был и кто уже ушел, и чьим вдохновением мы жили.

Шумят тополи, шумят. Солнечно и грустно в этом мире. Солнечен и грустен этот шум. Как и шествие моих друзей. Как и шествие слушающих и поющих песнь или музыку… Маленькому провинциальному мальчику помогла выжить русская литература и друзья. Ну и, разумеется, «остальные западные» писатели. И «остальное западное» искусство. Я им благодарен…

Кажется мне иногда, по прошествии многих лет, что я собственно не жил, а грезил, погружаясь в сон белых облаков, уплывающих в девственные леса, в непроходимые дебри и реки, в наполненные утомительными цветами болота…

…Это была моя юность и я пропадал в городе белыми ночами, и то себя «видел» в одном конце города, то в другом. О, эти города, эти ночные светящиеся города-лабиринты! Кто однажды войдет в такой город юношей, тот навсегда выйдет безумным стариком или мертвецом.