Заземление - Александр Мелихов Страница 22

Да, завидую, завидую, и что?

Теперешняя церковь ему нехороша, слишком сближается с властью, а к прежней, которая пластом лежала под властью, почему-то претензий не было. А теперь во всех выступлениях у него через слово: любовь, любовь… Где нет любви, там не может быть и никаких духовных скреп, теперь он выращивает любовь прямо на дому. Много ли ее там произросло, неизвестно, но народная тропа к нему не зарастает, склочная кошатница с первого этажа уже осмеливается бурчать что-то неразборчивое. Она и по их с Симой поводу иногда отпускает какие-то реплики в сторону, хотя такого количества пациентов, как у Вишневецкого, ни одному психотерапевту и не снилось. Они там ведут какие-то душеспасительные беседы, даже вроде бы молебны служат. По новой принялись искать дорогу к храму, хотя все свои храмы клерикалы давно уже назад заполучили, да еще и чужие прихватывают.

— Приглашенье твое я принял, ты звал меня, и я явился! — кто-то снова пришел по его психику. Все, перехожу на прием.

Очередная страдалица прочитывалась с порога — комплекс неполноценности: робкая, с унылым куриным носом, со старушечьей укладкой жиденьких волосешек неопределенного цвета, в жаркий день парящаяся в немарком деловом костюмчике, сутулящаяся от бессознательного стремления скрыть и без того не впечатляющие женские формы, на которые не покушался ни один стоящий мужчина (лучше бы уж тогда их вовсе не было, сигнализирует ей подсознание), — а ведь ей уже явно под сорок…

Он умел, когда требовалось, одним только разворотом плеч, отбросом головы, осанкой, взглядом перевоплощаться из светского пастыря в русского богатыря, и, провожая посетительницу к твердому креслу, он намеренно задержал ее остренький локоток в своей мясистой лапе, как бы взволнованно заглядевшись на нее, как бы позабыв, что они здесь встретились по делу.

Фрейдовский психоанализ требовал укладывать пациентов на кушетку, чтобы психотерапевт не смущал и не отвлекал их своим слишком уж человеческим обликом, — его же психосинтез, напротив, требовал имитировать равноправное взаимодействие больного и врачевателя: целитель должен был делиться, как ему удалось заземлить точно такие же страдания. Поменьше пафоса, побольше рутины. Теперь они сидели в одинаковых твердых креслах напротив, и он по-прежнему не сводил с нее глаз, засмотревшись как ребенок.

— Не знаю, с чего начать… — запустив пальцы в пальцы, приступила она, не выдержав его восхищенного взгляда, который явно ее смущал.

Наверняка приятно смущал.

— Я вам помогу, — он словно бы давно дожидался случая раскрыть ей душу. — Вы кто по образованию? Юрист? Отлично, значит вам не нужно объяснять, что такое превышение необходимой самообороны. Разумеется, закон должен запрещать нам набрасываться на чужое имущество, на женщин… — И, словно бы не сдержавшись: — Даже на таких привлекательных, как вы. Но морали этого показалось мало, она запретила нам не только набрасываться, но и желать. Что совершенно не в нашей власти… — Он приостановился, как бы опасаясь сказать больше, нежели дозволяют приличия, и, справившись с собой, продолжил: — В итоге самые высокоморальные мужчины и особенно женщины (здесь требовалось особо сочувственное выражение лица) страдают от чувства вины, а те, кто презирает мораль, оказываются в выигрыше. Вот моя жена, например, подсознательно считает своего отца виновным в смерти ее матери, от родов — но не смеет себе в этом признаться. И мучается от неосознанного стыда. И мы наконец должны сказать себе: хватит! Нам пора спокойно признаваться себе в любых своих чувствах. Потому что они естественны. Вот я и сам, например, тоже целые годы стыдился своей неприязни к тому же самому отцу моей жены. Он и всеми почитаемый человек, и почти святой, и отец моей спутницы жизни — куда ни кинь, я получался нехорошим человеком. За что я в глубине души ненавидел его только сильнее — мы всегда ненавидим источник своих страданий, хотим мы этого или не хотим. И чем бы это кончилось, иногда мне страшно и подумать, если бы… — он говорил все более и более увлеченно, словно бы захваченный порывом откровенности, но речь лилась как по писаному, поскольку это не раз было и писано, и говорено: —…Если бы я однажды не сказал себе: да это же вполне естественно! Естественно, каждому мужчине досадно, если его любимая женщина носится с отцом больше, чем с ним. Ревновать жену к ее отцу, временами даже ненавидеть из ревности — это самое нормальное дело, стыдиться тут нечего. И раздражение против старческого эгоизма — тоже вещь самая естественная. Если отец один живет в роскошной квартире, а дочь с мужем и сыном теснятся в двушке… Что мешает и семейным отношениям, и работе — это же не может не раздражать! Особенно если он мною пренебрегает, а водит дружбу с каким-то спивающимся неудачником — просто чтоб выказать, что для него все равны… Он еще и любит повторять, что врач нужен больным, а не здоровым, — ясное дело, тут и ангел взбесится!

Он уже делился с нею, будто со старым другом, будто совсем забыв, кто тут хозяин, а кто пациент, как всегда преувеличивая свои чувства, чтобы до пациента надежнее дошло.

— Но с досадой, даже с ненавистью к любому человеку всегда можно справиться — изругать его про себя или вслух, поскандалить: это тоже разрядка, главное, не чувствовать себя жалким и беспомощным. — И тут в его голосе обиженные нотки сменились пророческим металлом, а в глазах, он знал, вспыхнул огонь: — Единственная вещь, перед которой мы постоянно чувствуем себя жалкими и виноватыми, против которой не смеем восстать даже мысленно — это святыня, идеал. Морали показалось мало просто запрещать — она пожелала еще и объявить свои запреты священными! И что же получилось? Неизвестно кто, неизвестно с каких таких высот навязал нам выгодные ему идеалы — и тысячи, миллионы людей живут придавленными. Вот у вас, например…

Он как бы уже махнул рукой на все условности, выкладывая все, что накипело:

— …У вас очень красивая грудь, а вы ее прячете кому-то в угоду. Распрямитесь, расправьте плечи, покажите, чем вас наградила природа!

Это был не столько любовный, сколько дружеский, почти отеческий жест — он привстал и хотел немножко расправить лацканы ее серенького-рябенького жакетика, но, чуть он успел за них взяться, она так сильно и резко рванула его руки вниз, что от жакетика отлетела наверняка и без того едва державшаяся пуговица, сверкнул неожиданно узорчатый бежевый лифчик.

— Простите, я не хотел, — упав обратно в твердое кресло, ошеломленно забормотал он, — я сейчас найду иголку, нитку… Или лучше мы сейчас булавкой, у жены где-то есть…

Он дернулся на поиски, но она уже высилась над ним в стойке смирно и, одергивая мундирчик, железным голосом пригвоздила:

— Сидеть! Вы что, хотите к подозрению в убийстве присоединить обвинение в сексуальных домогательствах?!

Ее глаза действительно сверкали, а куриный клюв каким-то чудом обратился в коршунский.

Вот оно, началось — бред!.. У психотерапевтов такое бывает, такая форма выгорания…

— В к-каком убийстве?..

— Вы подозреваетесь в убийстве гражданина Вишневецкого, мотивы вы сами мне только что изложили.