Если ты найдешь это письмо? Как я обрела смысл жизни, написав сотни писем незнакомым людям - Ханна Бренчер Страница 22

Я не очень-то хорошо помню, что случилось в тот вечер после того, как я поднялась наверх. Что я делала, что говорила. Но однажды заведенный порядок каждый вечер оставался одним и тем же. Вечера сливались в неторопливый, ненарушаемый цикл. Я сжимала в руке телефон и пыталась уснуть. Я прокручивала и прокручивала мысли и изображения, которые публиковали в Интернете другие люди, впитывая их отрывочные впечатления о повседневной жизни, точно старые псалмы, которые читаешь в надежде, что окажешься познана благодаря им.

Я просыпалась наутро и, еще не успев откинуть белое пуховое одеяло, выходила в сеть и смотрела, что я пропустила или упомянула накануне вечером. То, что меня отметили где-нибудь в два часа ночи «лайком» или ретвитом, не могло на самом деле меня насытить. Это было примерно так же «питательно», как гигантские маффины размером с человеческую голову, которые продают на заправочных станциях. Бросаешь один взгляд на такую гору с торчащими из нее черничинами – и можешь поклясться, что она обеспечит тебе ощущение сытости на следующие три часа. Увы, сахар и неудобоваримые ингредиенты накормят тебя только на пять минут, после чего следует урчание в животе. На этот раз – более громкое.

Внутри меня была пустота. Я искала, чем бы ее заполнить, и социальные сети были тут как тут. Я вечерами заползала в постель и позволяла социальным сетям подкатиться мне под бочок и попытаться успокоить ту часть меня, которая шептала: Я хочу, чтобы меня видели. Я хочу, чтобы меня знали. Я хочу быть не просто лицом в толпе.

Это глубокое, жалящее одиночество лишь сильнее пульсировало благодаря свечению экрана. Дисконнект нарастал.

* * *

На одном из занятий по социологии в колледже я читала книгу, которая описывала Америку как чрезмерно диагностированное общество. Мы были депрессивными. Мы были тревожными. Мы были параноидными. А потом к делу подключился кластер фармацевтических компаний, чтобы пичкать нас лекарствами и зарабатывать миллиарды. Эта книга не выставляла антидепрессанты как однозначное зло, но было страшно читать одно за другим интервью с людьми, которые всего лишь зашли к психотерапевту на двадцатиминутный прием – а вышли из кабинета с рецептом на «золофт». Эта книга напугала меня. Я давала себе безмолвные клятвы, что никогда не буду той, кто сидит в кабинете психотерапевта, скрещивая ноги то так, то этак, и ждет, пока диагноз «депрессия» не рухнет с языка врача, как наковальня.

Когда же это время пришло, я узнала, что на самом деле сижу в подобных ситуациях совершенно неподвижно. Во время первого визита к психотерапевту я твердо упиралась в пол обеими ступнями. Я сидела прямая как рельс, даже когда психотерапевт говорил мне, что я могу расслабиться. Ведь для этого и существуют подушки.

Он был не столько психотерапевтом, сколько своего рода ангелом, которого я «нагуглила» в Интернете. То был рок, или судьба, или еще что-то в этом роде, – то, что я выбрала именно его, после того как поисковик выплюнул мне под нос сотни психотерапевтов, ждущих клиентов в небоскребах вокруг моего манхэттенского офиса. Я уговорила себя назначить встречу на час дня в один из четвергов. А потом уговорила себя явиться на прием и не заблевать врачу весь коврик.

Мы будем строить отношения, говорила я себе, впервые входя в его кабинет. Вот что это будет. Я и он. Это будет некое «мы». Я ощущала это всепоглощающее побуждение заставить его полюбить меня, заставить его думать, что со мной все в полном порядке. Это, возможно, было пагубной идеей: не позволяй мне говорить, что́ я чувствую на самом деле, потому что я хочу казаться собранной перед лицом человека, который зарабатывает на жизнь, пытаясь помочь мне снова собрать себя по кускам. Я не хотела быть перед ним «разбродом и шатанием». Я хотела, чтобы он хмыкнул себе под нос и сказал: «Дорогуша, тебе терапия не нужна».

Я была очень сдержанна. А он сказал мне, что начал читать мой блог после того, как я прислала ему письмо. Когда он заговорил о недавно написанном мною посте, мне хотелось сказать: «Эй, чувак, я – стальной капкан. Ничто из того, что ты прочел на странице моего блога, не позволит тебе заглянуть в то, что я сейчас чувствую. Эти слезы на моих глазах – единственная реальная вещь, которую ты от меня получил».

Но всего через два сеанса построения «нас» – всего лишь через два часовых сеанса после начала наших отношений – он сказал мне самым сладким, самым ангельским голосом, что у меня нет нужной страховки. Он сам затянул с проверкой документов, но оказалось, что мою терапию страховка не покрывает. Всего один сеанс с ним будет стоить столько, сколько составляет моя стипендия за пять недель. Я сидела на диване, тиская подушку-думку, зная, что должна уйти. Между нами все кончено. Я не могла платить по 100 долларов в час, чтобы прорыдать этот час, в то время как отлично справлялась с этой задачей – ежедневно – и притом бесплатно. Для этого можно было завести и настоящего бойфренда.

– Ты творишь добро в этом мире, – сказал он мне. Пока он говорил, его пальцы оплетали блокнот. – Когда-то я тоже так мог, и мне этого не хватает. Так что я хочу тебе помочь. И хочу взять тебя на терапию без оплаты.

* * *

Так оформилось наше негласное соглашение о том, что он будет слушать, а я буду плакать и мы будем держать рты на замке насчет оплаты. Мне нравилось, что выражение его лица всегда оставалось неизменным, и я ему, похоже, никогда не досаждала. И я стала путаницей, той безумицей в отношениях, которой вечно кажется, что небо вокруг нее рушится на землю. Я просто позволяла терапии работать так, как ей полагается работать. И вскоре терапию уже можно было постепенно переименовать в процесс «Закапай соплями подушки-думки. Потом соберись. Дыши носом. И решительно сосредоточься на том, что на самом деле происходит в глубине». Потому что именно этим мы и занимались по часу в неделю по четвергам. Я оставалась. Я брела вброд по болотам. Даже когда он произнес это слово.

– У тебя депрессия, – сказал он мне. – Похоже, ситуационная, но я сказал бы, что это депрессия.

Я уставилась на него ничего не выражающим взглядом, словно вдруг перестала его понимать. Я хотела сказать ему, что он не прав, уже просто потому, что говорит это. «Моя жизнь прекрасна. Моя жизнь полна благ. У меня двое живых родителей. Они очень любят друг друга. Они демонстрируют это в мелочах. Никакого битья посуды. Я училась в университете. У меня замечательные друзья. Душевные травмы в моей жизни – так, мелочь. Мне всего двадцать два года. С какого перепугу мне быть в депрессии?!» Я раскрыла было рот, чтобы что-нибудь сказать, но он меня перебил.

– Я просто не хочу, чтобы ты думала, что плакать ежедневно в два часа дня – это нормально. И еще я не хочу, чтобы ты думала, что это должно длиться вечно. – Он на миг умолк. – Но больше всего я не хочу, чтобы ты думала, что дело только в том, чтобы стать сильнее.

В тот вечер я отправилась домой со словом «депрессия», написанным на квадратном клочке бумаги. Он приземлился на моем письменном столе на другой стороне комнаты. Но, как ни удивительно, это слово ни капли ни на что не повлияло. Его Д, и П, и С не прыгали с бумаги, запугивая меня. Этот диагноз ничего внутри меня не изменил. Я просто думала: Похоже, этот диагноз мне сейчас впору. Точь-в-точь как когда заходишь в примерочную и думаешь: пожалуй, на данный момент это платье мне как раз впору.