Плач Персефоны - Константин Строф Страница 22

Не столь важно, что за культ господствовал в Граде прежде. Подошел бы, думается, любой, и чем темнее, чем большим числом унижений поросший – тем лучше. Наученные с детства делить всех (и, видимо, делиться) исключительно на героев положительных и отрицательных, малоискушенные подданные Града автоматически отнесли новых распорядителей к первым. А сказанное в каломельном чаду повсеместного бегства из собственных тел, очевидно, представилось чем-то небывалым. Наивный градарь, беззлобный великан и весельчак, страстно влюбленный в историю своего древнего народа, внезапно оказался предан (отчасти забвению, отчасти просто предан), стал гоним, обвиняем и в итоге – полезен лишь для снятия ритуальной головы. Подобное разобщение, в свою очередь, показалось его скучающей натуре безынтересным и вместе поучительным, и он в одиночестве спешно погрузился в челн и, поблагодарив быструю родную реку за ее существование, отплыл прочь от темнеющего в тучах берега. И до сегодняшнего дня остался единственным, достоверно нарувшим пределы Града.

Что с ним стало – неизвестно. С наступлением новых времен над страной повисла глухая завесь, гораздо более плотная, чем бывали прежде.

А бойцы за нетленную плоть наконец заняли ту власть, на какую издавна засматривались – то есть практически всю. Подданные тем временем, устав от вольностей нечаянной природы, затяготились собственной свободной волей и подставили пылающие шеи под свежевыструганное ярмо. Лишь большие приживались в Граде надежды.

По правде говоря, одномастные ряды сведущих без меры пастухов тоже нещадно косила болезнь, не успевавшая в пылу агонии разбирать знаков отличия. Многочисленный изначально орден непрерывно уменьшался, уплотнялся, бродил и эволюционировал, породив в конце концов запечатанный изнутри улей.

Дух нового времени, выкипающего бурой пеной, принимал на постой всех. Заботами о счастье коротали время.

Искусство (что-то уж слишком многим разговоры о нем кажутся неуместными до неприличия и даже преступными) между тем осталось не у дел. В качестве жалкого подражания оно было отнесено в разряд вещей старорежимных, вызывающих и по определению требующих забвения, а люди, к нему тем или иным образом привязанные, – к неоправданным излишествам. Наименее же созидательные из бездельников – историки – сошли за отступников. Непогрешимость бесконечно скромна и оттого способна различать лишь два цвета. И вот ее владетели облачились в один, всему же остальному назначив другой, без меры символичный.

Когда все закончилось, но по улицам еще не развеялся дух разложения, как-то сами собой устроились символические погребальные костры. Из книг прошедшей эпохи. При окончательном монтаже властью, слившейся под свежей краской с истомленной массой своих приверженцев, было запланировано полное упразднение возмутительных разнообразий и путаниц. Продымленные вставали в хороводы и тихо бесновались под ударами новой эпидемии, не покидающей теперь пределы голов – запрокинутых, ставших роскошными усыпальницами здравого смысла. Костры горели, пыхтя от натуги перед своими покровителями. Время подплыло сукровицей и лезло целоваться, улюлюкая нехитрые пьяные рифмы.

В своей дымной щедрости Град не стал первопроходцем. Но, думается, и не на нем закончится, принимая во внимание простые симпатии.

Потеряли психопомпов и остались навечно кормить чужим отдохновением жиреющее пламя – разгоряченные руки и подхваченные заревом лица всё позабывших голов.

3

Истории не по душе повторения и простоты.

А подлинную нежность люд питает к историям грубым.

Растерянно поникший Град, изведавший в прошлом почтенное число напастей, на сей раз перенес в своем чреве совершенно отличный мор. И новой была не сама болезнь – хотя недобрые перемены в правилах игры врачи все-таки отмечали, – новым был ее интерес. Она вернулась отдохнувшей и посвежевшей. А прищур ее уже не был устремлен, как в былые, милые своей недосягаемостью столетия, на всех без разбора. Теперь она хотела и могла выбирать.

Профилактическая вакцинация в Граде была отменена (как, по большому счету, и во всем остальном мире) примерно за пятнадцать лет до начала эпидемии. Подобная вольность тогда виделась вполне уместной. Год прекращения использования вакцины растекся мареновой прожилкой сквозь людскую толщу, разделив пополам: на имеющих спасительные рубцы и чистых кожей. Последних отсекло и смыло в сторону.

Болезнь вела себя страстно: из непривитых в живых не остался практически никто. Взрослые, точно обратившись деревьями, не могли прийти на помощь своим гибнущим проросткам, прячущимся под неумолимой сыпью, и лишь шумели над ними. Болезнь, желая походить на Ламию – грозу счастливых матерей, – кралась к открытым колыбелям, не встречая сопротивления. Изъязвленные, незакрывающиеся детские глаза созерцали кивающий на прощание мир молящим и ненавидящим взором.

Ближе к концу многие прекратили обращаться за помощью, не видя никакой надежды в переполненных больницах. Но с тем вместе немало находилось и тех, что тащили еще здоровых чад в скликающие своим гулом храмы, где уже толпилось предостаточно таких же искателей надежды, упрямо не замечавших, где согревают свои руки. Сложно решиться награждать именами чувства родителей, удостоенных права на жизнь, в этом отданном на вытаптывание саду, но суицидов за время эпидемии почти не регистрировалось. Возможно, то была всего лишь полезная уловка – только вот улицы всё более полнились угрюмыми взрослыми и редкими, чудом переболевшими подростками, не постигающими собственной удачи. Что-то хранило людей от ведения счетов, а вскоре к тому же подоспело и оправдание их бессмысленного живого единства.

Время от времени среди привитых кто-то все-таки заболевал. Но с ними оспа вела себя несравнимо ласковее и никогда не очернялась (если позволительно так выразиться, ведь нынче косы взгляды, метафоры неверны, словно картонные мечи, а их почитателей обходят стороной, полагая, что речь идет о метеоризме). Посему из подобных нечаянностей случая получались лишь живописные напоминания произошедшего, предназначенные, по мнению некоторых, поддержанию идеи избранности одного народа, пусть и не слишком радеющего о тонкостях, не различающего чудовищности нареченного избрания.

Не понадобилось печатных слов, чтобы разнести по очагам и ночлегам весть о предсказании, уже минувшем однажды, за тысячу лет, но напрасно забытом людьми в неблаговидных радостях. Кто бы посмел в такое не поверить? Как оказалось, все происходящее было давно провозвещено и неблагодарно схоронено за нечистые дух и монету. Но откровение не сгинуло, не устало возвещать путь. Один за другим занялись сигнальные дымы, и просветленные стали сами сверяться с канонами. И повсеместно – по стенам и оградам – проступили писания.

Что ж, при сметливой верной помощи все становится ясным само собой, а потому упомнить осталось сущие мелочи. Через неопределенное время после официального объявления карантинного статуса и подтверждения приблизительного характера возбудителя в определенных кругах была предпринята попытка экстренного применения вакцины, которую встала необходимость (совсем уже, впрочем, перед другими людьми) предварительно произвести. В конечном вычете все потуги не принесли ничего, кроме роста спекуляции и частоты нервных срывов у ошалевших матерей. А дети меж тем кротко продолжали выполнять свою роль, отведенную им в новый (недобрый) час.