Афинская школа - Ирина Чайковская Страница 22

Эвелина Александровна

В пятницу был урок по Достоевскому. Не знала, как заинтересовать девятиклассников книгой, которую сама недолюбливала. Середина там вообще не читаема, до конца дотянуть сложно, а вот начало очень динамичное, захватывающее.

Увы, мои девятиклассники не могли или не хотели одолеть даже начала.

До конца книгу прочли только двое: Сулькина и Ашурлиев. Тогда я сделала так: вычленила из романа главную проблему и поставила ее перед девятиклассниками. Словом, вот вам топор – и…

Ни у одного рука не дрогнула. Подумаешь, какая-то старушонка, она сама кого хочешь со света сживет. Сами же говорите, что сестру свою, Лизавету, поедом ела. Правильно Раскольников рассуждал: такую убить, что вошь, все равно. Без нее на земле больше света будет, а Раскольников на старухины деньги сделает много хорошего для себя и для других. Воскобойников, всеобщий любимец, даже договорился до того, что возвел Раскольникова в революционеры, а старушку назвал эксплуататоршей, наживающейся на народном горе. Таких в революцию много поубивали.

Воскобойникову зааплодировали, видно было, что большинство думает так же. Да и странно было бы иное. Правнуки революции, они воспитаны в иной – не христианской – морали, человеколюбие в духе Достоевского им чуждо. Тогда я привела, как мне казалось, решающий довод, во всяком случае все 20 лет моей педпрактики он был решающим. Одно убийство влечет за собой другое: убив процентщицу, Раскольников затем убивает безвинную Лизавету. С торжеством оглядела класс – Лизавета в эксплуататоры явно не подпадала: была трудящейся. Но рано было торжествовать. Ашурлиев, наш «историк», возразил: «Лес рубят – щепки летят», в Октябрьскую тоже были безвинные жертвы, революция – дело кровавое, не хочешь испачкаться – не суйся. И точно поняв, что сейчас я скажу о сталинских репрессиях, поспешно добавил: «Я говорю о ленинском периоде, тогда тоже были безвинные жертвы, такие, как Гумилев».

Не сразу нашлась. Наверное, Ашурлиев прав, в революцию не могло не быть случайных жертв, и с Гумилевым пример убойный, в десятку. Класс ждал. Пробормотала что-то такое: «Вы, Ашурлиев, говорите о революции, это ситуация экстремальная, а как быть в мирные дни – тоже с топором?»

Продолжил спор уже не Ашурлиев, а Воскобойников. Выступил с позиции террориста: «Классовая борьба все время идет, без перерыва. Если Раскольников в мирные дни совершил революционный поступок – честь ему и слава». Урок съехал с накатанного пути, ушел куда-то вбок.

Наверное, я покраснела: класс притих – ждали, что я скажу. Голос мой дрожал, когда я говорила: «Достоевский, уважаемый Андрей, был отнюдь не террорист, он был гуманист. Он не принимал мировой гармонии, если в ее основе лежит слезинка хоть одного ребенка. Что же это за социализм, если он замешан на крови невинных?» Чувствовала, что покрываюсь потом, слишком проблематично для сегодняшнего дня было мое высказывание.

Встала Аня Безуглова и говорит: «Значит, вы порицаете наш строй? Да, были жертвы, были неоправданные репрессии, но социализм, несмотря ни на что, был построен. Вы с этим не согласны?» Класс загудел – я поспешила согласиться: «Я-то согласна с тобой, Аня, но Достоевский не согласен, ему такой социализм, который для своего торжества идет на человеческие жертвы, не нужен. Понимаете, Аня, Достоевскому – не нужен». Тогда Аня громко сказала: «В таком случае, нам ваш Достоевский не нужен. Нам – не нужен!»

Ей зааплодировали, и Аня, воодушевленная поддержкой, выкрикнула: «И я считаю, что не только таких, как старуха-процентщица нужно убивать, убивать нужно и таких, как пропойца Мармеладов. Жену довел, дочь сделал проституткой – на водку ему не хватало. От таких все зло. Неужели некого жалеть, кроме алкоголиков?»

Класс выказал свое одобрение громкими криками и хлопками. Вновь поднялся Воскобойников. Походкой спортсмена он прошел к доске, стер с доски написанную мной тему урока и написал крупными четкими буквами УБИТЬ МАРМЕЛАДОВА! Потом повернулся к классу и провозгласил: «Кто за то, чтобы убить Мармеладова, прошу поднять руку!» Вырос лес рук, некоторые подняли сразу две руки. Мне стало не по себе. Негоже отдавать Достоевского и его жалкого героя на растерзание девятиклассникам.

Внезапно я поймала на себе взгляд Оли Сулькиной. Ты что-то хочешь сказать, Оля? Оля замялась, потом все-таки встала.

– Я бы не стала убивать Мармеладова, убивать вообще нельзя, никого. Я не могу убить даже таракана.

Поднялся гвалт.

– Ну уж и таракана…

– Мармеладовы – балласт общества, от них нужно избавляться.

– Эти пьяницы вообще не люди. Без них общество станет богаче и духовно здоровее.

Оля молчала, нужно было вмешаться, так как крик становился нестерпимым, и к нам мог заглянуть кто-нибудь из администрации. Я сказала: «В Древней Спарте убивали старых и немощных. Значит, они были правы?»

– Не смешивайте разные вещи, – снова возник Воскобойников, – старые свое отработали, у них заслуженный отдых, пусть себе живут, общество их содержит за их же счет. Вот как с больными быть… Если он на работе травму получил или инвалидом стал, то все в порядке, ну а когда с рождения, – тут он задумался, – пусть его родственники содержат или есть такие интернаты, за счет родственников, ведь для общества они бесполезны. Но у них, по крайней мере, есть оправдание, они не по своей воле стали иждивенцами. А какое оправдание у Мармеладовых? Мармеладовых нужно убивать как бешеных собак, – заключил он. И, секунду помолчав, продолжил.