Лето, в котором тебя любят - Игорь Гуревич Страница 22

– Если токо под маленькую, – сказал бригадир и достал из-за пазухи чекушку.

Капнули в стаканы. Проглотили.

Пустили ложку по кругу.

– Хорошо. Знаешь, пацан, ночь, она дана для свободного дыхания, потому как ночью все кошки – и генерал, и рядовой, и татарин, и еврей.

– Да вы философ.

– Угадал, пацан. Я ведь кандидатскую по философии писал.

– И что?

– Не ту тему выбрал, – ответил уклончиво. Плеснул остатки. Выпили. – Ну, бывай. И вот еще, долго тут не работай. Через месячишко переводись на другой пост под любым предлогом. Людей не переделаешь, а свободу потеряешь.

– Спасибо, – искренне поблагодарил. Предупреждение выглядело как угроза.

Ночью заезжали менты.

– Ну как, крепко несут? – спросил сержант.

– Не замечал.

– Ну-ну. Ты главное – сам на макароны не подсядь. Тут до тебя двоих – одного за другим – за ж…ы прихватили. По году условно. Правда, пенсионеры. Молодому и в натуре вкатают. Что в кастрюльке?

– Ужин.

– Макароны небось?

– С тушенкой.

– Молодец. Далеко пойдешь, – белобрысый сержант похлопал меня по плечу.

Далеко идти не хотелось.

И через месяц, следуя совету бригадира, я выпросил себе другой пост.

Наступил апрель.

Но сначала еще одна ночная встреча…

5

Март в поволжских городах ближе к низовью – благодатное время. Снег ручьями в один присест с горушек, взгорков, пригорков стекает в реку, наполняя ее водой, любовью и зимними отходами благодарных человеков.

И вот уже город чист и свеж. И первые листья. И первые цветы – промелькнули подснежники, пахнуло ландышами. И коты…

О, мартовские коты! О, выразители всех мужских нереализованных за снежную зиму желаний! Как искренне утробно и талантливо выводит каждый из них это свое неповторимое: «Вау-у-а-у!». Мартовские виртуозы крыш и подворотен, джазовый биг-бэнд Мужских Чресел.

Бабки на скамеечках плюются и направляют проклятия в сторону недосягаемого ЖЭКа. Старая дева, учительница химии, с больной головой идет в школу и долбит каждодневными контрольными измотанных весной и химией девятиклассников. Те корпят над высчитыванием валентности и задумывают месть озверевшей вконец училке.

Перед очередным уроком вечно смелый неугомонный двоечник и озорник Васечкин надламывает ножку учительского стула и приставляет к самому краешку сиденья.

В последний момент за три минуты до звонка химию заменяют на литературу по причине разыгравшейся мигрени у химички. Литераторша, пышнотелая крупногабаритная стодвадцатикилограммовая обожательница Пушкина и шоколадных конфет «Грильяж», вплывает в класс.

Класс напряженно молчит, осознавая всю непоправимость момента.

– Здравствуйте, дети! Садитесь, – и учительница грузно опускается на стул.

Падение, грохот, удар тяжелой головы о стену. «Скорая».

Кабинет директора. Исключение Васечкина из школы… на две недели. Смертельная зависть одноклассников. А коты продолжают орать, возбуждая кошачью похоть и напоминая человекам о весне и счастье, пролетающем мимо…

6

Март. Ночь. Очередное дежурство на макаронке. Проходная. Сижу в кондейке за стеклом. Ем положенную порцию макарон по-флотски, прихлебываю чаек, заправленный свежим кипяточком. Взвизгнули пружины уличной двери. У турникета возникла более чем странная фигура. Тощая старуха в ночной рубахе, в домашних тапках на босу ногу. Печеночного цвета продубевшая кожа – вечный загар алкашей – в сплошных морщинах. Глаза текут какой-то слизью. Распущенные редкие свалявшиеся волосы.

Рот с одинокими двумя зубами открылся:

– Шынок спаси, – запах спиртного, перемешанный с гнилью изо рта.

Ночная работа приучает не удивляться и делает нормально циничным.

– Чего надо?

– Меня сын из дому выгнал.

– Дальше что?

– Надо милицию вызвать.

Начала выходить вторая смена. Подошла работница.

– Здравствуй, Маня! Опять бузишь?

– Сын меня выгнал…

– Не пи… – махнула рукой. И ко мне: – Налей ей, дружок, чаю. Она здесь рядом полквартала живет. Милицию не вызывай. Отопьется, будет желание – проводишь. А нет – за дверь выставишь – сама дойдет. На улице тепло.

По ночам и впрямь было уже градусов 12–15.

– Ну, проходи.

Прошла. Села тихо на краешек стула подальше от стола, поджала ноги.

Приняла чай в подстаканнике.

– Сахару не надо. Я так.

Люди выходили. Замечали. Здоровались:

– Здравствуй, Маня.

Подошел бригадир.

– О, Мария Степановна! Сиди, сиди. Пойдем покурим, студент.

Вышли на крыльцо проходной.

– Она у нас кадрами заведовала. А до этого в прокуратуре следователем была. Майор или капитан. Такие дела. Жалко бабу. Ей ведь и пятидесяти нет. С сыном живет. Оба киряют. Ты уж ее не гони, перетерпи. Выговорится, сама уйдет. Она сюда раз в неделю забегает. Не к кому ей больше пойти. Ну, бывай. Хорошей тебе вахты.

Все ушли. Кто-то сердобольный дал Маньке, Марии Степановне, пачку макарон.

Я остался единственным слушателем.

И она заговорила за свою жизнь как могла с повторами и завываниями.

– У меня ведь сын всю жизнь болел. Очень. Его в армию брали, я не хотела, хотела просить ему белый билет. Он все равно ушел. Через год комиссовали – голову застудил. Теперь вот когда болеет – меня бить начинает. А за что? За то, что я ему всю жизнь свою отдала, любимую работу потеряла, мужа… – всхлипнула, утерла под носом. – Сука был этот муж мой. Когда ушел от меня, оставил нас с Ленечкой впроголодь. А Ленечке пять годиков было, болел сильно. Припадки у него были. Не эпилепсия. А так, давление внутри головы подскачет, он и дышать переставал. Температурить ему никак нельзя было. Я его все водочкой протирала, чтобы жар сбить. А этот козел нас оставил. К молодой ускакал. А потом меня еще с работы из-за него выгнали: он на меня в райком жалобу написал, что я мать плохая. А у нас в прокуратуре плохих матерей не держат. Вот я теперь о Ленечке все и забочусь. На фабрике этой в кадрах работала. Весь учет им поставила. Пришел новый директор, не понравилось, что я все за порядок стою. Ему надо было «левых» на работу принимать, чтобы, значит, зарплату тырить. А я не соглашалась оформлять. Вот он меня и уволил. Пригнал проверку, чего-то там докопались. А тут Ленечка заболел, ну, я с ним и села. А мне прогул поставили – и за ворота. Теперь вот ни пенсии по старости, ни по инвалидности. Я тут все к врачам ходила, чтобы по болезни оформили пенсию. У меня ведь сердце больное. Вторая группа. И еще очень нервы слабые. Так они не хотят. Но я своего добьюсь. Меня ведь секретарь обкома знает. Он у нас когда-то в прокуратуре работал. У меня в помощниках ходил. Я вот все собираюсь зайти к нему по старой памяти. Но все болею. Вот подлечусь и завтра прямо пойду… Спасибо тебе за чай. Проводишь меня, старую? А то я сына боюсь, опять бить начнет. А при тебе постесняется.