Картезианская соната - Уильям Гэсс Страница 22

На крышке туалетного бачка красовались в ряд тюбики и флаконы: «Розовый лосьон Поттера для рук и тела», шампунь «Гидрокс», не раздражающий глаз, какие-то косметические масла. Боже ты мой! Эй, парень, не упусти шанс! Лезь в ванну и роскошествуй. А может, вся эта коллекция, как и барахло в спальне, только экспонаты местного музея? Еще выше, на полке — миска, доверху наполненная фигурным мылом: розетки, бабочки, черепахи… У кого хватило бы жестокости смыливать эти хрупкие крылышки в грязные бескрылые хлопья? Эй, поменьше брызгайся! Среди брусков детского мыла Рифф заметил небольшую картонку и прочел: «Надежда и молитва суть мыло для души». К унитазу с рулоном цветной бумаги примыкала голубая в крапинку эмалированная раковина, овальная, как беговая дорожка. Риффу еще не доводилось видеть подобной штуки. Ее краны выглядели вполне нормально. На широкой полке, опоясывающей ее, был укреплен — подумать только! — стеклянный лебедь с зеркальными крыльями. Надежда и молитва суть… как это там? Или не суть? В общем, круто сказано. За шкафчиком, в который была вмонтирована раковина, лежала большая черная подушка с розовыми лентами и матерчатыми розами, приколотыми длинными яркими булавками, тут же в корзиночке были приготовлены запасной рулон бледно-оранжевой бумаги — мандариновой, что ли? — и посудина с пеной для ванны.

Рифф ретировался из ванной, забыв спустить воду, забыв даже о мытье рук (к этой мыльной пирамиде и прикоснуться было боязно), и сообразил это, уже спускаясь по лестнице. Оставалось только выразить на лице готовность к общению и надеяться, что ему поверят. На лестничной площадке лимонноволосая Руфь все еще стояла на фоне поля то ли ржи, то ли кукурузы — в общем, чего-то ржаво-оранжевого. А тропинка (а может, дорога) у нее под ногами была коричневая. На дальнем плане была еще какая-то фигура; Рифф бы разместил ее где-нибудь поближе. Только представить себе, каково это — иметь дома собственный витраж? Идешь по лестнице, как в церкви. Стекла витража были чисто протерты. Миссус Эмброуз содержала свой дом в чрезвычайной чистоте. Ничего похожего на те сараи, к которым он привык, где подметают на два прихлопа, три притопа.

В комнате — нетрудно было догадаться, что это и есть гостиная, — было полно кресел, на которых никто не сидел. Маленький телевизор уставился экраном в сторону слабо освещенного холла. Рифф дал бы голову на отсечение, что он может показывать только таблицы настройки. На узком длинном дубовом столе лежали восковые фрукты и журналы, — журналы, как показало визуальное исследование, примерно пятидесятилетней давности. «Начертатель». Чиво-чиво? И на черта? А что ж тогда в той газете, что лежит свернутая у каминных щипцов? Не иначе как свежие новости с фронта Гражданской войны. Ручки кресел оканчивались львиными лапами, ножки — птичьими когтями, а жесткая черная кожа сидений была приколочена гвоздиками с пузатыми шляпками-пуговицами.

Свистящий звук возвестил, наподобие герольда, о приближении мистера Жилетки.

— Матушка сейчас выйдет, — сообщил он своим высоким, пневматическим голосом, — она хлопочет в кухне. Как можно видеть, — он сделал неопределенный жест, — у нас замечательная коллекция.

— Да… впечатляюще… весьма… — сказал Рифф, хотя все еще не понял, чем здесь надлежит восхищаться. Может, картинами в рамах из желудей?

— Прошу пожаловать в Семейную Мемориальную столовую!

Миссис Эмброуз приветливо кивала. Она сняла передник, и ее грудь и бедра теперь смотрелись, как холмики на горизонте — гладкие и без единой складки. Лицо так и осталось длинным и бледным. Рифф вдруг заметил, что глаза у нее не маленькие, а прищуренные — вроде смотровой щели. Такие вот глазики-алмазики. Кожа на щеках казалась натянутой и при повороте к свету блестела, как кафель.

— Здесь представлено все семейство Эмброузов, — сказала она с гордостью, — а вот это — моя родня, Мейерхоффы.

Вся стена была покрыта фотографиями и портретами, висевшими в произвольном порядке. Несколько больших, но больше маленьких, несколько овальных, один квадратный, многие в оттенках сепии, и на всех — торжественные лица, строгие прически, а бороды, если и попадались, то расчесанные волосок к волоску. Дамы, усаженные в кресла фотографа на фоне живописных (в прямом смысле слова) пейзажей, утопали в пене кружев, джентльмены стояли, закаменевшие, как собственные памятники, опираясь локтем на гипсовый обломок греческой колонны; другие сидели в красивых позах у картонного камина или перед книжными полками, где столь же торжественно красовались ровные ряды черных кожаных переплетов.

— Вот здесь я подаю завтрак, с семи до девяти. Будут фрукты и свежие ячменные лепешки. Если пожелаете, можно сделать яйца и сосиски. Тосты — само собой. Масло и теплые тосты у нас обязательно. Мы с мистером Эмброузом обедаем здесь по вечерам, как бы в обществе всех наших предков, тех, кто дал нам жизнь на этой чудесной земле и привел к свету Господа нашего.

Последние слова миссис Эмброуз произнесла как нечто обыденное, никак не подчеркивая, и Рифф ощутил непоколебимость ее веры, словно твердую руку на своем плече.

Тут со всех сторон окружали семья и ее собственность: и сам старый дом, и старые дубы (Рифф не удивился бы, узнав, что их посадили еще пионеры-первопоселенцы), и безделушки всякого рода, сувениры и снимки, и воспоминания о том, когда и где приобретена та или иная вещь… На фото девочка в чепчике раскачивалась на качелях.

— Вот это моя тетя, — указала миссис Эмброуз. — Даже в раннем детстве она взлетала так высоко, что страшно было смотреть. — Миссис Эмброуз вспоминала об этом с улыбкой. — А это дедушка Мейерхофф, он снят в военном мундире, но на самом деле он надел форму на костюмированный бал, а после танцев там всех фотографировали. Разумеется, дедушка не танцевал, он считал это грехом. Он был удивительно добродетельным человеком, чрезвычайно прямодушным.

Риффу дедушка напомнил деревянного солдатика. Его осанка и поза явственно говорили: «Я человек мирный, но не пацифист». Миссис Эмброуз строго поглядела на постояльца и сказала:

— У Господа чуткий сон, Он может проснуться и содеять день, когда Ему будет угодно.

Рифф понял, что это ответ на его мысли, но не понял — почему.

На подставке, покрытой тонкой резьбой, с ножками, изогнутыми в форме лиры, стояла разукрашенная керосиновая лампа, шар, похожий на глобус. Рифф восхищенно ахнул. «Она вполне исправна, ее можно зажечь», — одобрительно кивнула миссис Эмброуз, но продемонстрировать это так и не собралась, только обвела комнату, а также вид на патио из ряда окон, широким жестом гордого обладателя.

Мистер Жилетка (Риффу нравилось так его называть) держался поодаль. Его одолел мучительный приступ кашля, и миссис Эмброуз нахмурилась — скорее недовольно, чем озабоченно, показалось Риффу, но тут настала очередь громадной подушки, утыканной шляпными булавками, с головками из жемчуга или металлических шариков, одна была украшена серебряным листочком, другая — буквой «М», третья — стеклянным навершием с мраморными разводами, размером с пистолет. Был там еще сервант, а над ним — большое зеркало, где отражался Рифф, а на дальнем плане — смутные контуры кресел в полумраке гостиной. Рядом высилась горка, заполненная стопками тарелок и чашками, подвешенными на крючках, целое архитектурное сооружение, на крыше которого (так и хотелось сказать, над фронтоном) красовались в ряд синие, фиолетовые и зеленые цветочные вазы, а еще выше тянулась вдоль карниза полка, на которой выстроились, как на параде, всевозможные предметы: не только тарелки, косо опирающиеся о стенку, словно под напором сильного ветра, но и солонки, перечницы, блюда для фруктов, дичи, сыра, фруктовые ножички с фарфоровыми ручками, поставленные в бокал, как в вазу. Зато большие овальные чаши из резного хрусталя, казалось, балансируют на краю, как голуби, собирающиеся капнуть вам на голову. Рифф не успел удержаться от этого непочтительного сравнения, хотя тут же слегка устыдился, что ему в голову лезет такая чушь.