Свинобург - Дмитрий Бортников Страница 22

И тут пламя взлетело чуть не до наших морд! Мы отскочили от края... Будто что- то услышало нас! Будто нам был дан знак, что нас услышали!

Дым от фотографий и тряпья был такой едкий, что мы смылись за угол. А потом все стихло. Пламя улеглось. Только легкие хлопья пепла поднимались к нам оттуда. Как черный снег они кружились...

Мы стояли молча. Могила еще светилась, вспыхивала, вздрагивала, а потом стала темной. Темнее, чем была раньше!

Я чуть не забыл! Меченосцы!

Я принес банку. «Давай, бери губами, — сказал Витька, — наклони и сожми губы...» Я наклонил банку, будто собрался выпить. А он не хотел! Он бился! Щекотал мои губы своим мечом! Он боролся, не хотел умирать! Извиваясь, он будто сражался с великаном, который его хотел проглотить! Потом я все-таки его поймал и прижал языком к небу. Он был такой упругий! Вытянув шею над ямой, я раскрыл рот. Он выскользнул, и я услышал такой тихий звук, будто капля шлепается в пепел. Будто капля дождя шлепается в пепел. Витька проделал то же самое с самкой. Мы стояли, а до нас доносилось их шуршание там, внизу, в темноте. Они подпрыгивали и шлепались. Наконец они оба умерли. Уснули.

--- Все, — сказал я.

--- Все, — повторил Витька, как эхо. И мы начали одновременно закапывать, забрасывать яму. Мы работали слаженно и быстро. Как тело и тень. Как голос и эхо... Все быстрей и быстрей мы забрасывали эту могилу. Все смелей и смелей! Она стала теперь нам совсем чужая...

А когда мы вышли на поверхность, прошла будто тысяча лет. Тысяча тысяч лет! Мы были будто восставшие из мертвых! И наши морды как у шахтеров!

По домам мы разошлись другими. Мы так вымотались!

Не надо было ни о чем говорить. Мы молча, как взрослые после работы, после смены, пожали друг другу руки... И вообще, я не помню, мы до этого с Витькой жали друг другу руки или нет?

Мы пошли в разные стороны. У нас за спиной была общая могила. Она становилась все дальше и дальше...

------------------------ В эту эпоху, в тот год, умерла моя тетка. Я ее так называл. На самом деле она приходилась мне двоюродной бабушкой. Та самая, про которую я думал, что она родит в уборной. Та самая, которая прожила всю жизнь одна, без мужчины, без его голоса, без его запаха... Она сама все делала. Рубила дрова, носила воду из реки. Она пилила со мной длинные бревна двуручной пилой. Она мало говорила. И только иногда, в темные зимние долгие вечера, когда она возвращалась с работы... Когда она гремела ведрами в сенях... Когда снова на улицу, за водой, и дом холодный и темный, и печь не топлена... Когда везде свет в домах... Бани топятся...

Она до полночи слушала радио. Все подряд. «Постановки», песни, пляски, Бетховен, Шостакович, Лебедев-Кумач, Барток, «Выступает народный ансамбль „Ка-лин-ка"!!!», «А теперь программа о здоровье...», последние известия, вести с полей...

Мы сидели с ней в темноте. Мы молчали. Я немного ее побаивался. Она совсем не моргала, когда слушала радио. Казалось, она живет в другом мире. Ее душа улетала в эти зимние вечера... А она меня очень любила. Эта свирепая нежность старых дев! Эта яростная ширококостная любовь! Когда тебя прижимают к пузу и плачут над собой, а слезы кап-кап-кап тебе на темя... Я мог насрать на крахмальную скатерть, она бы только засмеялась! Стоило мне что-нибудь учудить, она преображалась. Я въехал однажды прямо на свинье верхом! Полы были свежие, только что вымытые! Даже свинья Зинка струхнула! Она засомневалась! Она бы не осмелилась на такое! Мы, пританцовывая, носились по комнате! А тетка хохотала и тряпкой нам помахивала! Она нам аплодировала! Именно она и зарезала в ноябре Зинку. И Зинка спокойно стояла, пока тетка шла к ней по двору, по ледку, с ножом, завернутым в фартук.

Я никогда не видел ее с книгой. Она читала газеты, шевеля губами. Это было мучительно, физически больно смотреть, как она читает программу радио.

Всю молодость она моталась по стройкам. А потом, когда вернулась в деревню... Вся в оспинах, наголо стриженная... Она повязала косынку и пошла мыть полы в аптеку. Там ей дали белый халат. Он был для нее самым святым, после меня. Она его крахмалила так, что он стоял на полу!..

Я вижу ее лицо... Все старые девы похожи... Длинное, немного лошадиное лицо. Некрасивое и доброе. Она в юности перенесла оспу. А потом долго была на заработках в Туркестане. Там-то она и подхватила жестокую малярию. Она еле выжила. Я видел ее фотографии тех лет. От нее остались только кости рук и позвоночник...

Она умерла от цирроза печени. Тайно она принимала порошки хины. Моя мать ее уговаривала, что это дикость — пить хину... Что это вредно. «Ничё, — махала та рукой, — ничё... Все пьют — и ничё...»

Когда в морге я увидел ее печень, я попятился. Она была размером с кирпич! И такая же твердая! Врач, ее вскрывавший, сказал, что такое видел только у совсем алкашей... Мать говорит, что она принимала хину. Каждые два дня. Для «профилактики». Врач качал головой. А тетка лежала на столе такая открытая... Она раскинула руки... Казалось, она наконец-то вздохнет свободно... Наконец-то отдохнет...

Я не испытывал никаких чувств, когда меня мать разбудила и мы тащили тетку из туалета... Она там потеряла сознание и сидела так до утра. Она привалилась к стене и будто задремала... Только весь унитаз был полон крови...

Перед смертью мать несколько раз ей сама делала пункцию легких, отводила жидкость. Это приносило тетке неизъяснимое облегчение. Когда ее привозили из больницы после этого, у нее был вид, будто она только что вернулась из бани... Она так улыбалась. Так облегченно, так спокойно...

Постепенно, день за днем, ночь за ночью, жидкость накапливалась. Она становилась как беременная. Она ходила тяжело, шумно дышала. Она не могла сидеть на месте! Даже мыла полы! Только бы не сидеть сложа руки! Это было ужасно — я приходил из школы, а она ползала с тряпкой! Она ее отжимала! Она была так погружена в работу! Она мне улыбалась! «Я мыла пол, вот видишь, как чисто теперь...» Даром все не прошло! Однажды я пришел, она ползает, моет, а из носа у нее кровь кап-кап-кап... Она не замечает. Она, опираясь на колени, встает! Надо же сменить воду! Хорошенько выжать тряпку!

--- Что ты хочешь? — спрашивала мать у нее в больнице. — Что тебе принести вкусного? --- Скажи ---

Тетка только мотала головой.

--- Ну что? --- Мяса, может, хочешь? --- Или кефир? --- Может, фрукты? --- Скажи, я тебя прошу ---

--- Нет --- Еду не надо --- Косынку мне принеси --- Мою --- Зеленую --- Старую --- Ты знаешь ---

Мать нашла ей старую косынку, и тетку повезли домой. Она сидела в машине такая легкая, такая улыбчивая... Она смотрела по сторонам, в окно... Она знала, что все... Что этот раз в больнице был последний. Что ее больше туда не возьмут. Она смотрела легко и спокойно на людей. Мы с матерью молчали. И тут она вдруг сказала, что хочет вареники! С творогом. Она сама смутилась. И потом уже всю дорогу молча смотрела в окно.

Последние дни ее были тихи. Она вставала только в туалет. Ее смущали всякие утки, судна...