Из первых рук - Джойс Кэри Страница 22

Она жилье его теперь

И сад, стократ плодоносящ.

Поглядите только, что делал Мик Анджело углем на бумаге или из обломка камня.

— Я слышал, вы снова звонили, — сказал Уолтер.

— Да, и полицейские уже идут по следу. Чистая работа. Они знают свое дело.

— Мистеру Планту известно об этом? — спросил Уолтер. — Нам надо придумать, что вы станете говорить. У вас должна быть своя версия.

— Версия! — сказал молодой Фрэнклин, окончательно распалившись. — Очень это ему поможет! Его песенка спета. Года два заработает, не меньше.

— Ясное дело, — сказал я. — И поделом мне. Меня предупреждали. Нечего валять дурака. Мне бы следовало дать семь лет.

— Столько вам не дадут, мистер Джимсон, — сказал Уолтер, вконец расстроившись. — Это будет несправедливо. За что вам давать семь лет?

— За то, что я Галли Джимсон, — сказал я, — а выхожу сухим из воды.

— Какое это все имеет значение? — сказал молодой Фрэнклин. — Если сравнить с тем, что делают в Германии с евреями. И со всеми повсюду. — И вдруг завопил: — Какдыделады, Чарли?

Все мальчишки с Гринбэнк говорят, кроме английского, на гринбэнкском диалекте. Из темноты послышался ответ его приятеля:

— Подырядыдок. Придывет.

На суррейском берегу пожар потух. Тучи синие и синие с сажей; медленно поднимается вверх черно-синий дым, словно от коптящих свеч; небо синее, как синие очки, а высоко наверху плавают обрывки черной, как сажа, паутины. Звезды прокалывают небо, точно острия иголок, зелено-синие и неоново-синие; и спокойно течет река, сверкая, как пролитые чернила. Внизу все плоско, как листовое железо. Три плана: сперва песчаная полоса вдоль набережной, затем шаг вниз к воде и шаг вверх к бечевнику по ту сторону реки; затем гладь до самого края листа. Плоская земля. Блюдо. Кочки домов и деревьев вдруг торчком из-под земли, чтобы сделать ее еще более плоской. А сверху пустота в десять тысяч футов высотой. Уютно, как под крышкой от блюда. И посредине паутина, висящая в пустоте, чтобы сделать ее еще более полой.

Просто, как Эвклид. Величественно, как триумфальная арка. Только рамы не хватает. Это больше, чем набросок... в этом есть композиция. И у меня зачесались пальцы. Но я сказал себе: стоп, время истекло. Ты играл этой игрушкой пятьдесят лет. Грех жаловаться.

Мы подошли к ограде возле автомобильной фабрики и Барбери-крик: Была середина отлива, и на синей, как саржа, грязи стояли, скособочась, три барки. Свалились набок, как пойманные отливом киты. Жаровня, полная оранжевого раскаленного кокса, бросала, словно прожектор в театре, на их рыла яркий желто-зеленый свет. Возле них двигались двое мужчин и мальчик; тени их длиной в пятьдесят футов доходили до наших ног. В руках длинные помазки для смолы, как метлы.

У меня слюнки потекли. Так бы и съел эти тушки барок с гарниром из грязи; такое не каждый день подают. Но я подумал: ну хорошо, еще один набросок, но ведь их миллион каждый день. Это просто распущенность. Ты, чертов колдун.

Фрэнк и Уолтер уже спускались то сходням, и я двинулся вслед. Река подошла к нам вплотную, и ее поверхность растворилась в стеклянно-синем небе. На невидимой глазу воде плавали звезды — лента посреди пустоты. Барки над половой нависали, как скалы. Возле жаровни, с трубкой во рту — коротышка Гарри, сторож. Подбородок в правой руке, правый локоть в левой ладони. Глаза — в пространство. Даже не кивнул нам. Углублен в размышления.

Фрэнклин позвал: «Берт!» — и один из мужчин откликнулся в ответ. Подошел к нам с помазком для смолы, похожим на кисть маляра. Берт Своуп. Лет семьдесят пять или около. Шея вытянута вперед, как у ящерицы. Длинный плоский нос. Седые усы, прокопченные, как копченая селедка. Зеленые глаза. Гринбэнкский морж. Носит тельняшку, чтобы показать свою причастность к морю, и молескиновые брюки, чтобы показать, что он не моряк. И не претендует. Слишком горд и щепетилен.

— Минутку... минутку. Подождите малость. Я сейчас.

Берт только что положил заплату на дно шлюпки. Он залил ее смолой и отступил, чтобы поглядеть на свою работу. Но так и не смог получить полного представления. Поэтому он снова подошел, чтобы рассмотреть ее вблизи.

— У мистера Джимсона могут быть неприятности с полицией, — сказал Оллиер.

— Ну да? — сказал Берт. Берт — старый холостяк и ничему и никому не верит. — Что теперь?

— Я снова звонил, — сказал я.

Берт вернулся к жаровне, чтоб обмакнуть кисть в смолу, и еще раз прошелся по заплате.

— Зачем вы это сделали? — спросил Берт.

— Так, для смеха. Чтобы старый Хиксон попрыгал.

— Для смеха! — сказал Фрэнклин. — Хорошенький будет смех, когда они упекут вас на два года.

— Хиксон и посмеется, если они меня прикончат. Он со мной разделается. И все законно. А у него куча моих картин, и они сразу же подпрыгнут в цене.

— Послушайте, — сказал Берт, наклоняясь, чтобы полюбоваться своей работой с другого бока. — В чем тут штука? За что они вас на самом деле?

— Надо что-нибудь придумать, — сказал Оллиер. — Мистер Плант нам поможет; нельзя допустить, чтобы вас опять посадили. Даже на столько, как в прошлый раз.

— Мне полагается смертная казнь без обжалования, — сказал я.

— За что?

— За то, что я художник. За то, что сбиваю людей с панталыку. Думаю, будто могу делать что хочу и выйти сухим из воды. И получите медаль за примерное поведение.

— Работой это не назовешь, — сказал Берт. — Но откуда мне знать?

— Скорее дар Божий, — сказал Оллиер.

— Как фурункулы Фрэнка, — сказал я. — Чтобы скучно не было.

— А как берутся за такое дело, мистер Джимсон? — сказал Берт. — Захотел и взялся, да?

— Нет, — сказал я. — Оно само берется за вас. Верьте или нет, а у меня была когда-то настоящая работа. Но искусство наложило на меня лапу и... посмотрите на меня.

На это никто ничего не ответил. Берт не слушал, Фрэнклин дулся, Оллиер был слишком вежлив, а Гарри, как всегда, думал о своем. Гарри — карлик. Красивый парень... до пояса, но вместо ног два коротких кривых обрубка. У него была жена и ребенок, но она от него ушла и ребенка взяла с собой; не потому, что не любила Гарри, а потому, что, когда они ходили гулять, над ними смеялись соседи. Ей было обидно. Милая девушка. Хотела, чтобы все выглядело мило.