Блуда и МУДО - Алексей Иванов Страница 22

Когда Милена появилась в зале, Моржов орал в мёртвую трубку:

– Да!… Да!… Ну хорошо, хорошо!… Ладно, я говорю!… Мчусь!

Он встал из-за стола и отодвинул Милене стул, усаживая.

– Простите, ради бога, Миленочка, – виновато сказал он. – Меня сей момент требуют!…

– Да и мне пора, – согласилась Милена.

– Этих официантов шиш дождёшься… Вы заплатите, пожалуйста… Не обижайтесь на меня: очень важное дело!

Моржов положил на стол пятисотку. Сдачу Милене волей-неволей придётся взять себе. Понятно, что потом она просто не вспомнит про сдачу, а потому и не отдаст. На сто рублей, конечно, женщину не купишь, но щепетильность поломается. А щепетильность – единственная преграда между желанием и правдой. Милена удивлённо подняла брови и приоткрыла рот, чтобы возразить, но Моржов уже нагнулся над её плечом.

– Буду вам очень-очень благодарен! – интимно и горячо прошептал он и благородно – лёгким касанием губ – поцеловал Милену за ушком.

Моржовская общага стояла в дальнем конце Пряжского лога наискосок над прудом. Это было хмурое трёхэтажное здание из нечистоплотного кирпича. Над его входом гостеприимно простирался огромный бетонный козырёк – неуместно-дружественный, вроде жокейской шапочки на труженике скотобойни. Общагу выстроили на склоне так, что с фасада она казалась даже четырёхэтажной, но с тыла окна первого этажа смотрели прямо в заросшие клумбы, словно коровы в ящики с сеном.

Комната Моржова была как раз на первом этаже с тыльной стороны и своей застеклённой мордой утыкалась в куст акации. Жильцы общаги не жаловали такие комнаты, а Моржов жаловал. Кроме самоуверенности, воровать у него было нечего, зато ночью сквозь окно можно было перемещаться на свободу и обратно, минуя придирчивую вахту, а также перемещать заинтересованных в этом процессе лиц, оберегающих своё инкогнито.

Стола в комнате Моржова не было. Вместо стола громоздился подрамник с ещё голой пластиной. Блуждая по комнате, Моржов часто всматривался в её пустую и белую пластиковую плоскость, будто в зеркало. Нет, даже не в зеркало. Это поглядывание напоминало ситуацию, когда он ведёт к себе девушку и девушка согласилась «только-только», ещё не понимая, что согласилась «уже», а он по пути украдкой рассматривает девушку и одним лишь чувством, без изображения, предвосхищает всё то, чем девушка сможет поразить его в сумерках. Точнее говоря, такое поглядывание было чем-то вроде попытки бессознательного вызова мерцоида картины. Впрочем, сейчас Моржов сидел на табуретке возле широкого подоконника, пил кофе «три в одном» и любовался утренним пейзажем.

За спиной общаги на склоне уцелел клок выродившегося, одичавшего сквера. Из молодого бурьяна прибоем вздымалась запущенная шпалера акаций. По склону сверху вниз сползала массивная кирпичная ограда, некогда оштукатуренная, а ныне живописно облупившаяся. Руины напоминали вымышленный пейзаж романтизма, в котором античность несколько сдрейфовала в сторону стилистики треста «Ковязингражданстройпроект». Здоровенный ломоть кирпичной ограды откололся от фундамента и был подперт длинными, тонкими брёвнами, сухими и серыми. За щербатым краем стены зиял огненный майский простор Пряжского пруда. На дальнем берегу мятой ковригой лежала Чуланская гора, поверху растрескавшаяся кварталами соцпосёлка. Через пруд соцпосёлок выглядел весьма уютно, словно бы там действительно построили социализм, но мешали трубы кочегарок – будто какая-то ведьма, пожелав сглазить, наколотила в картинку ржавых гвоздей.

Моржов пил кофе, смотрел на ограду, подпертую брёвнами, и размышлял, что крепче: кирпич или бревно? Вроде бы, конечно, кирпич. Но что здесь чего подпирает?… Этот философский обрывок ландшафта часто наводил Моржова на мысль заняться изучением дао. Вот стал бы он даосистом и сидел бы неделями возле этого окна, как старый самурай в своём саду камней, размышлял бы о бренности, подпирающей вечность. Или о слабости, которая сильнее силы. Или о живом, которое долговечнее мёртвого. Или о сиюминутном, вроде увлечения симпатичной девчонкой, в жертву которой легко принести всю вселенную… Но уж нет! Буддистам ни хрена не надо, и за девчонками пусть гоняются неугомонные христиане (у мусульман и так всё есть – для них Аллах всегда вовремя подсуетится).

Моржов вдруг отпрянул от подоконника, едва не расплескав кофе: к окну внезапно прилипла физиономия, размазавшаяся по стеклу, как пластилиновая. Моржов чертыхнулся. Это был Лёнчик Каликин.

– Бузди! – сказал он из-за стекла.

Моржов поставил чашку, поднялся и открыл створку окна. Весёлый Лёнчик отлип от стекла, пролез в проём и спрыгнул на пол в комнату. За собой он волочил пустую пластмассовую канистру.

Лёнчик был единственным и ненаглядным сыном комендантши общежития, которая за взятку и поселила здесь Моржова. Лёнчику шёл восемнадцатый годок. До пятнадцатого он худо-бедно прооколачивался в школе, а потом поступил в учагу и полностью переключился на личную жизнь, появляясь в стенах учаги только в дни выдачи стипендии, чтобы собрать дань. Переход Лёнчика с курса на курс и покупка различных контрольных и курсовых работ (а также потребности растущего организма Лёнчика) стоили жильцам общежития необременительных, но регулярных взносов в фонд содержания помещений. Фондом управляла комендантша.

Лёнчик бросил канистру Моржову на кровать и прошёлся по комнате, остановился напротив подрамника с пластиной.

– Новую картину рисуешь? – спросил он. – И чё, много платят за картину?

– Много, – сказал Моржов.

– Ну сколько? Штуку, короче, платят?

– Рублей или баксов?

– А чё, и в баксах платят?

– В баксах платят в один слой, рублями – в четыре.

– Это как? – удивился Лёнчик.

– Сколько бумажек по сто долларов всю пластину закроют в один слой – столько и дают. А рублями – в четыре слоя.

Лёнчик что-то прикинул в уме.

– Даже если косарями, всё равно дешевле выходит, – сказал он.

– Потому и беру в баксах.

Лёнчик почесал нос, скептически глядя на пластину.

– У меня у одного чёрта знакомого отец на мебельной фабрике работает. – Лёнчик повалился на кровать, хотя ноги в кроссовках всё же оставил на полу. – Короче, у них такие здоровые листы бывают, облицовочные. Давай я тебе такой лист принесу, ты на нём картину нарисуешь, а потом деньги пополам распилим. Тебе всяко больше достанется, чем за эту картину. Размер-то маленький.

– В Москве тоже не дураки, – возразил Моржов. Лёнчик, улыбаясь, положил на кровать и ноги. Моржов встал, вытащил из-под головы Лёнчика подушку, шлёпнул ею Лёнчика по роже и скинул с кровати. Пока Моржов отряхивал покрывало, Лёнчик уселся на его табуретку и допил кофе.

– Короче, я в учаге шакала одного знаю, он тоже хорошо рисует, – сказал Лёнчик, закуривая. – Если я его припашу, будешь его картины продавать?

– Не сам ведь я продаю, – ответил Моржов. – Продают другие, кто умеет. А у меня берут по блату. У твоего шакала блата нет… Ты чего ко мне с канистрой заявился?