Другие люди. Таинственная история - Мартин Эмис Страница 22

Знаете, о чем я жалею? О том, что Мэри чертовски несведуща в сексе. Почему? Потому что на то, чтобы в нем поднатореть, требуется время. Это одно из тех занятий, которым нельзя научиться, не потратив кучу времени.

Мэри полюбила свою работу.

Ей нравилось, что все там друг друга знают и привычно обмениваются пожеланиями доброго утра или вечера. Ее грело чувство сопричастности, которое, в свою очередь, заставляло время проходить радостнее и легче, а порою искриться в лучах летнего солнца на тщательно вымытой посуде.

— А вот и моя Мэри, — встречал ее старик Гарсиа в тесной прихожей у входной двери.

Бедный старик так плохо говорил, что договаривался порой до фраз наподобие «Как дала?» или «А не пора ли нашей Мэри подыхать?», хотя у него и в мыслях не было ее обидеть. Напротив, он часто, бывало, пытался ободрить ее, по-отечески оглаживая ее бедра и зад или задумчиво массируя ладонями ее грудь. Он делал это спокойно и умиротворенно, довольно причмокивая, а Мэри каждый раз ласково ему улыбалась перед тем, как побежать дальше, в низкий зал кафе.

Старая миссис Гарсиа обычно уже трудилась за стойкой, а томный Антонио неизменно клевал носом или уже крепко спал в каком-нибудь темном закутке, куда он заблаговременно забился. Порой он засыпал на придвинутых друг к другу стульях или бесстыдно растягивался, как ребенок, прямо на одном из задних столов. Сегодня он стоял, сгорбившись над духовкой, и тер кулаками заспанное лицо. Взглянув на нее, он лукаво улыбнулся. Мэри никак не могла уразуметь, почему мистеру Гарсиа и юному Антонио так нравится смотреть на нее. Им было так отрадно на нее смотреть, что они были готовы созерцать ее даже в уборной. Для этого в стене была проделана крошечная дырочка, которую они оба с энтузиазмом использовали. Мэри не понимала, отчего им нравится наблюдать за нею даже в такие, в общем-то, неприятные и прискорбные минутки. Однажды, во время очередного дружеского визита, она приветливо поздоровалась с ними и назвала их по имени. После этого дозор был внезапно снят. С того самого момента они потеряли к ней всяческий интерес и уже ни в какую не хотели на нее смотреть. Постепенно они все же смягчились и понемножку опять начали на нее поглядывать.

— Эй, Мэри, puta tonta — vente a cocina, eh! [9] — вопила колоритная миссис Гарсиа, деловитая, как всегда, и Мэри поспешно устремлялась дальше.

Затем она проскальзывала в разболтанные вращающиеся двери на свое рабочее место. Там ее уже поджидали — Алан, съежившись над столом в своем закутке, и Расс, в вальяжной праздности раскинувшийся на стуле возле раковины.

— Доброе утро, Мэри, — произносил Алан и отклонялся назад, украдкой разглядывая ее сквозь блеклые ресницы. Он говорил ровно, стараясь удержать слова на одном уровне, как будто они ничем между собой не отличались, тая в себе их общую с Мэри тайну.

— Ласочка, так ее зовут, — заводил свою обычную шарманку Расс. — И понятно почему. Уж так она меня уласкала-затаскала прошлой ночью. «Джина-а, — это я ей, — Может, хорош уже, а? Смилостивись над нами. В три часа как штык должон быть на Парк - лейн. Данауэй та еще сучка [10]». Но она и не думала униматься. Не из таковских будет. Не тронь меня, Мэри! Не сейчас!

Когда часы били восемь, Расс соскальзывал со стула и спускался в святая святых заведения, в опаляющий ужас духовок и микроволновых печей. Старик Гарсиа просовывал голову в окошко и выкрикивал первые заказы. Мэри переносила скользкие тарелки со стойки Расса на поднос к мистеру Гарсии, взамен доставляя новые груды грязной посуды к поджидавшей ее раковине. Насупленный Гарсиа расхаживал туда-сюда по кафе в нарастающем шуме. Время от времени он шамкал: «Мэри, тост с беконом — принеси-ка», «Эй, Мэри, бифштекс с салатом» или «Неси живо паточный крем». И Мэри бежала и приносила все эти заказы, оглаживая на ходу передник и поправляя прическу, прежде чем окунуться в жгучий свет шумного зала. Почти все рабочее время она проводила у раковины, смывая с тарелок кровавые останки пищи. После завтрака гомон и суета стихали до самого полудня. Расс оставлял свою жаровню, чтобы помочь ей вытирать посуду. А после двухчасовой обеденной суматохи даже Алан оставлял свои блокноты, скрепки и папки и, засучив рукава, вставал рядом с Мэри. Это был апофеоз ее рабочего дня, когда они стояли у раковины втроем. Вокруг сновали общительные мушки.

— Сраная мухота… блиннн… — зудел Расс, отскакивая от раковины и бестолково размахивая в воздухе руками. — Вот в чем их гребаный смысл, хотел бы я знать?

Мэри, познакомившейся с ними и некоторых уже узнававшей, мухи не досаждали. Она прекрасно понимала, в чем их смысл и предназначение.

С какой готовностью мир распахнулся и впустил ее в свои объятия! Главная отличительная черта жизни и впрямь состояла в ее необычайном изобилии: ее было несказанно много, но при этом всегда оставалось свободное место. Отверженные девушки из приюта, даже те, у которых была работа или мужчины, изводились в тисках скуки. Они твердили, что жизнь скучна сама по себе, что она пуста и мертвенна. Хотя ведь на самом-то деле ужас заключался совсем в другом — в опасности свихнуться при мысли о том, сколько всякой всячины вмещает жизнь.

А когда настоящее становилось чересчур уж насыщенным, всегда можно было устремить взгляд на небо с его менее материальным хозяйством. Там даже разнообразие оставалось абстрактным. Утром, когда Мэри шла на работу, небо внушало мысли о музыке сфер. А вечером, уже после работы, когда Мэри возвращалась в приют, оно оборачивалось адским заревом. По утрам белоснежные существа на всех парусах неслись по бирюзовому своду на яхтах и галеонах, а то нежились на солнышке, подложив пухлые ручки под голову в безмятежном океане райского благополучия. Позже, подчиняясь иконографии вечера, они утрачивали свои очертания в раскаленном зловещем лике запада и обращались отвесным кровавым разломом в дьявольском хаосе ночных небес.

Речь идет, конечно, об удачных днях. В несчастливые дни Мэри чувствовала себя опечаленной и разбитой при мысли о тех ошибках, которые она, возможно, совершила, — и тогда небо застилало обычными облаками, а волшебные существа совершенно терялись из виду.