Кислородный предел - Сергей Самсонов Страница 22

Речь не идет о чистых состояниях, застывших качествах; игрок способен много раз меняться до неузнаваемости на протяжении одной игры, превращаясь из ничтожества в героя и мутируя в обратном направлении, вызывая у партнеров то восторг и уважение, то жалость пополам с гадливостью; здесь у каждого множество промежуточных состояний, градаций доблести и слабости, величия, позора, и все подвижно, зыбко, способно обернуться собственной полнейшей противоположностью.

Сухожилов переминается, ощущая упругость искусственного дерна под ногами. А сам он?.. Да, скорее, себялюбец. Ну, кто герой в игре? Тот, кто способен в одиночку сделать результат. И Сухожилов хочет быть таким героем и слишком тянет одеяло на себя, предпочитая играть на чистых мячах и ненавидя отрабатывать в защите. Он жестких стыков методично избегает, при жестком прессинге теряется, с мячом не расстается своевременно и головы не поднимает, не видя общей перспективы. Сказать по правде, техника его не очень чтобы очень: здесь мысль и действия должны быть неотделимы друг от друга, а Сухожилов слишком долго думает о вариантах продолжения атаки; при мало-мальской резвости противной стороны подобная медлительность мгновенно и безжалостно карается.

На площадке появляются хирурги, хороши, ничего не скажешь — в одинаковых синих манишках с ромбами Umbro, с мускулистыми ляжками без единого грамма жира, лысоватые, с тускловатой, платиновой сединой на висках, все они — по паспорту — старше «инвековцев», но, похоже, преимущество в здоровье и мышечном тонусе на стороне как раз вот этих «стариков». Ну еще бы — врачи. Молоко и мясо, кальций и железо, свежевыжатые селдереевый и морковный соки. Беговая дорожка, прогулки с собакой; сто пудов, не курят и не пьют. Но главное, что отмечает Сухожилов, — естественность в каждом движении и ту особую небрежность в обращении с мячом, почти брезгливость к усмиренному снаряду, которая и выдает по-настоящему искусного игрока.

Многие «эдельвейсовцы» уже знакомы с «инвековцами» — по недавней игре, которая закончилась с разгромным, в пользу «докторишек», баскетбольным счетом девятнадцать — восемь (по сути, одиннадцать — ноль). Звучно хлопают друг друга по рукам — с обязательным «братским» ударом крепкого плеча в плечо. Незнакомые — знакомятся. «Витя» — «Слава», «Саша» — «Константин». Сухожилов тоже пожимает руки, представляясь; коротко взглядывает улыбающимися глазами в такие же прищуренные с уважительной усмешкой глаза. «Марк» — «Аврелий?» — уточняет Сухожилов. — «Просто, просто. Не римлянин — иудей».

Сухожилов завершает «круг почета» и подходит к высокому кексу, который увлеченно жонглирует мячом — перебирая все базовые приемы фристайла, со скоростью и изяществом отлично вышколенного футбольного престидижитатора. Нет, он не делает, конечно, откровенно фантастических вещей, но все равно — внушает уважение. Вот он целую вечность удерживает мяч на макушке словно неким гипнотизирующим усилием ума, а потом вальяжно встряхивает коротко остриженной лобастой головой, отбрасывая мяч и выражая готовность познакомиться.

Сухожилов смотрит в ясные и чистые серые глаза — пристальный взгляд в животном мире принимается за выражение агрессии, — этот взгляд ему не нравится, за такой вот взгляд бессознательно, неподотчетно хочется ударить; этот кекс, которому при всем желании не дашь больше тридцати, смотрит на него без «негатива», настороженности, честно и открыто, без потребности закрыться-спрятаться и унизить-подавить-задвинуть-оттолкнуть. Как на равного вроде бы смотрит. Но а все-таки здесь что-то не то. Неприкрытое превосходство в этих глазах — не примитивный вызов, нет, не волчье неослабное давление, не по — гопницки честное старание поставить собеседника на место, а именно что превосходство без цели и причины, которое как будто возникает само собой, помимо всякой воли обладателя вот этих, вроде дружелюбных глаз.

Кекс ничего такого не имел в виду, но ты как будто получил сигнал, что ты слабее, несостоятельнее — как воин, как добытчик, как самец, как мыслящий тростник, как футболист, как вместе взятое, что называется, «по жизни». Тут социальное — вся эта шелуха возможностей и статусов, имуществ, достижений — ничего не значило, и тут мерещилась Сергею какая-то животная непримиримость, из тех времен, когда все люди друг другу приходились родственниками по семени, по крови.

— Мартын, — представился, горячей и сухой ладонью дежурно пожимая сухожиловскую руку. Вот это расстарались предки — неожиданность, уникум! Кто папа — Солженицын? Князья Юсуповы? А почему не Никодим тогда или Пафнутий?

— Что, в детской школе? — спросил Сухожилов нейтральное.

— Да, было дело. В «спартаковской», но несерьезно и недолго.

И разошлись, но у Сергея раздражение новое: с хирургами пришел и «сам» Борис Шервинский — отборный, крепкий, как огурчик с грядки, толстячок, похожий чем-то на откормленного Ленина, но только без бородки, без ртутного, конечно, блеска давящего безумия в очах, лишь с ласковым прищуром цепких и проворных глазок — насмешливых буравчиков. Да не пришел — влетел, стремительно, по — ленински, порывисто всем пожимая руки и хлопая себя по ляжкам в показном спортивном возбуждении, преподнося себя как миленький сюрпризик, как утешение страждущим, благую весть изголодавшимся по некой высшей истине. И все в нем было Сухожилову противно — и жирная коротконогость, и матово блестящая, слоновой костью отливающая лысина, и яркая оранжевая майка с трафаретными принтами («штат Иллинойс такой-то номер», что совпадал, должно быть, с общей суммой, хранящейся на банковских счетах Шервинского; во всяком случае, другого толкования вот этому семнадцатизначному числу Сергей в текущую минуту придумать не мог). И, главное, теперь у них на полноценного одного игрока будет меньше: кто-то сядет на лавку, а выйдет вот этот гольфист, мамаша его за ногу.

— Здорово, Серенький, — Шервинский сухожиловскую граблю стискивает. — Наслышан, наслышан про мертвые души. А говорят еще, литература бесполезна. Ты опроверг. Кого ты в Менделеевск отправляешь, не решил?

— Решил, что сам поеду.

— А, стариной тряхнуть. А впрочем, ну, какой ты старичок? Всего-то тридцать, кровь играет. Что, жизнь — еда без соли? Поэтому ты в Менделеевск сам?

— Поэтому, поэтому.

Уже построились в шеренги друг напротив друга.

— Команде «Эдельвейс»… — провозглашает с шилом в заднице Шервинский, — физкульт-привет!

— Команде финансовой группы «Инвеко» — физкульт — привет! — Ну еще бы, конечно, тот самый Мартын капитаном у них.

Расставились семь на семь, и Сухожилов занял любимую свою позицию на левом фланге. Судья специально приглашенный, с трехцветной эмблемой Российского футбольного союза на груди, принес и положил в центр блестящий, желто-синий, полосатый «найковский» мяч. Засвиристел, и начали. Хирурги тотчас заработали в касание и раз за разом стали разжимать пружиной острые атаки флангами: Мартын, держась в тени и будто бы надменно не желая тратиться, изящно выдавал чудесные по точности передачи вразрез, а там уже — прострел на набегающего, щека в штрафной и гол. За пять минут хирурги сделали три гола, и Шервинский рьяно застучал в ладоши, призывая команду собраться. Устроен был короткий, на минуту «совет в Филях», и говорливый Криштофович предложил играть им «каждый в каждого». Разумно, в общем-то. Когда проигрываешь в классе, персональная опека — самое то. Ходи себе, как ниточка с иголочкой. Изнурительно, но другого выхода нет.