И в море водятся крокодилы - Фабио Джеда Страница 22

Нам выдали по две бутылки на каждого: одну полную, одну пустую. Полная была с водой. Пустая — для мочи.

Они заполнили нами крошечное пространство, всеми нами, пятьюдесятью с лишним или сколько нас там было. Мы сидели плотно, очень плотно. И даже еще плотнее. Как зернышки риса, зажатые в кулаке. Когда они нас закрыли, нас поглотила тьма. Когда они нас закрыли, я почувствовал, что задыхаюсь. Я подумал: будем надеяться, путешествие окажется коротким. Я подумал: будем надеяться, оно продлится недолго. Где-то раздались стенания. Я ощущал тяжесть камней на своей шее и затылке, тяжесть воздуха и ночи на камнях, тяжесть неба и звезд. Я принялся дышать носом, но вдыхал только пыль. Я решил дышать ртом, но сразу почувствовал боль в груди. Я бы хотел дышать ушами или волосами, как растение, впитывающее в себя влагу из воздуха. Но я не был растением, и в щели под дном грузовика не было кислорода. «Останавливаемся», — подумал я в какой-то момент. Но это оказался перекресток. «Мы приехали, вот, мы приехали», — подумал я в другой раз. Но это водитель вышел по нужде, я слышал. (Я не хочу! Не хочу!) «Мы добрались», — решил я, когда колени и плечи уже почти отвалились. Ложная тревога: не знаю, почему мы там останавливались.

С какого-то момента весь оставшийся путь я больше уже не существовал; я перестал считать секунды, представлять, как мы прибудем на место. Мысли и мышцы рыдали. Плакали кости и плоть. Мучили запахи. Я хорошо помню запахи мочи и пота. Время от времени раздавались крики и приглушенные голоса в темноте. Не знаю, сколько времени прошло, когда я услышал чьи-то ужасные стенания: так может стенать лишь тот, кому вырывают ногти. Сначала я подумал, что, может, это мне снится, я подумал, что мне просто послышался это хриплый голос в шуме мотора грузовика, но нет. Он говорил: «Воды». Только это: «Воды». Но говорил это так, что я даже передать не могу. Я понял, кто это, узнал по голосу. Я тоже начал кричать: «Воды!» — просто чтобы сделать хоть что-то, оказать помощь, сообщить, что там умирает человек, но никто не ответил. «Выпей своей мочи», — посоветовал я ему, потому что он по-прежнему жалобно стонал. Видимо, он меня не услышал. Он ничего не ответил, просто продолжал всхлипывать. Это было невыносимо. Тогда я пополз на животе прямо по людям и, пока полз, получал тычки и пинки от них, что было справедливо, поскольку я их тоже толкал. Я дополз до этого парня. Я его не видел, но на ощупь нашел его лицо, рот, нос. Он всхлипывал и твердил: «Воды, воды, воды». Я спросил у его соседей, осталась ли у них в бутылках вода, моя уже кончилась, но все тоже выпили все до последней капли. Я пополз дальше через тела, пока не нашел какого-то бенгальца, который сказал, что у него еще осталось немного воды на донышке, но он мне ее не даст. Я стал его умолять, но он мне отказал. Я его все просил и просил, а он отвечал «нет». Я сказал: «Всего один глоток». Он опять ответил: «Нет». Пока он говорил, я пытался определить, откуда идет это его «нет». Затем я ударил кулаком в направлении этого «нет». Я почувствовал, что мой кулак угодил ему в зубы, и, пока он кричал, я накрыл его волной оплеух, но не для того, чтобы причинить боль, а только лишь чтобы найти бутылку. Как только я ее нащупал, я крепко схватил ее и исчез. Пожалуй, единственное, что там было сделать легко, — это затеряться. Я принес тому парню остатки воды и от этого почувствовал себя лучше, хоть и ненадолго, я почувствовал себя более человечным.

Три дня. Ни разу мы не вышли. Ни разу нас не выпустили.

Затем свет.

Электрический.

Мне объяснили, что мы словно очнулись от общего наркоза. Контуры объектов размыты, и тебе кажется, что ты катишься вниз с горы, как в покрышке, вроде того, что случалось в Телизии и Санг-Сафиде. Они стаскивали нас вниз, потому что никто не мог и кончиком пальца пошевелить. Кровообращение нарушилось, ноги разбухли, горло перехватил спазм. Они начали с тех, кто находился ближе к дверце, и вывалили их как мешки с картошкой; затем два турка на животе заползли в щель и вытащили и нас тоже, потому что мы сами оттуда бы никогда не выбрались. Каждое движение причиняло ужасные страдания.

Они закинули меня в угол, где я провалялся не знаю сколько времени. Человеческая развалина.

Потом мало-помалу глаза привыкли, и я рассмотрел, где нахожусь. В подвале или гараже, вместе с сотнями других людей. Должно быть, это была распределительная база иммигрантов или что-то вроде того, пещера во чреве Стамбула.

Когда я наконец смог самостоятельно двигаться и дышать, я стал искать, где бы пописать — впервые пописать за все время путешествия, избавиться от того, что накопилось во мне за эти три дня. Мне указали на туалет (единственный!), просто дырку в полу. Я вошел, и сильнейшая боль скрутила мне живот и ноги, и я испугался, что меня вырвет. Я закрыл глаза, чтобы собраться с силами, а когда снова открыл их, увидел, что у меня красная моча.

Я мочился кровью; и еще несколько недель я продолжал мочиться кровью.

Другие стояли в очереди к телефону. Каждый должен был позвонить в Иран своему перевозчику, тому, с кем договаривался в начале путешествия, в моем случае — двоюродному брату Фарида. Мы должны были позвонить еще и тому, у кого остались на хранении наши деньги, чтобы он их ему передал.

Только после получения денег, и ни минутой раньше, иранский посредник звонит в Стамбул турецким сообщникам, в этот гараж, сказать, что все в порядке и что они могут выпустить пленников — нас.

— Алло! Это Энайатолла Акбари. Я в Стамбуле.

Три дня спустя мне надели на глаза повязку и посадили в машину вместе с другими афганцами. Немного покатали кругами по городу, чтобы мы не догадались, откуда нас вывезли, из какой дыры мы были вынесены мутным потоком, и наконец высадили нас в парке. Но не всех вместе, а по одному.

Перед тем как снять повязку, я дождался, пока машина уедет. Вокруг меня светился огнями город. Вокруг меня был город. Я понял — осознание пришло ко мне лишь в тот момент, — что я сделал это. Я несколько часов сидел неподвижно на ограде, глядел в одну точку, сидел в совершенно незнакомом месте. Вокруг витали запахи жареной пищи и цветов. Запахи моря. Может быть, я был уже не тот, или Стамбул — другой город, или вся Турция какая-то иная, не знаю, но я даже не пошел искать место для ночлега и остался в парке. Я бы все равно не нашел крышу над головой, какую находил всегда, многие годы, начиная с самавата Кгази, — место, где можно устроиться на ночь.

Там — нет.

Я попытался выйти на связь с афганской общиной, но безрезультатно. Зато я узнал, что где-то рядом с базаром, если идти в направлении Босфора, есть заброшенный район, куда ранним утром можно отправиться на поиски работы. Люди сидели там, ожидая, пока кто-нибудь появится, этот кто-нибудь выходил из машины и говорил: «Предлагаю такую-то работу за такие-то деньги». Если тебя все устраивало, ты просто вставал и шел за ним. И работал весь день, тяжело работал, а вечером тебе платили сколько причиталось, и все начиналось сызнова.

В Стамбуле на достойную жизнь заработать было намного труднее, чем в Иране. И пару раз я себя корил: «Что ты наделал?» А потом вспоминал депортированных в Герат и дальше, блокпосты, обритые головы, и тогда мне в голову приходила мысль, что в общем-то мне неплохо жилось в стамбульском парке. Душ принимал у кого-нибудь дома. Ел что попало. Дни бежали чередой, жизнь текла полноводной рекой. А я превращался в утес посреди реки.