Пересуды - Хуго Клаус Страница 22

Ноэль вернулся со своей ежедневной трехкилометровой пробежки, предписанной доктором Вермёленом, который и сам когда-то участвовал в антверпенском полумарафоне. Он предложил очистить стены от свастик, но Альма сказала, что пока делать этого не собирается. Дольф, разбуженный их разговором, принялся ругаться, не стесняясь в выражениях:

— Конечно, за это должен платить магистрат! Свастики — кто такое нынче видал? Франс Годдерис? Попадись мне этот раздолбай, уши поотрываю! Больше двадцати лет, как война кончилась, так-и-перетак его сраную мамашу!

Весь день жители деревни курсировали мимо их дома, кто — хихикая, кто — с озабоченным видом. В лавку не зашел никто. Кроме нашей Дианы с добрыми вестями от Е.П. Ламантайна. «Не надо принимать это близко к сердцу», — гласило устное послание пастыря.

И Юлии, которую Ноэль взял за руку и увел в садик, за дом.

— Я уеду дня на три с Сержем. Мы должны участвовать в фестивале в Аберкромби. Нас пригласили.

Ему хотелось услышать от нее слова сочувствия по поводу свастик, но она, очевидно, была так взволнована предстоящим фестивалем, что просто их не заметила.

— Аберкромби считается одним из лучших, самых стильных фестивалей. Что тебе оттуда привезти?

— Собаку, — сказал Ноэль.

— Я же серьезно.

— Двух собак.

— Ноэль, прекрати.

— Трех собак, чтобы охраняли тебя. Когда ты поедешь в Англию, и здесь, в деревне, тоже, чтобы они ходили с тобой рядом и кусали всякого, кто хочет тебе зла.

— Никто не хочет мне зла.

— Ты так думаешь, потому что сама ты — хорошая. Но по крайней мере трое или четверо мечтают тебя обесчестить.

— Ты имеешь в виду Сержа?

— Да, Сержа.

— Ох, ну до чего ж ты еще ребенок.

Она принялась щекотать его. Он заливисто хохотал, пока не закашлялся, и Альма закричала из кухонного окна:

— Юлия, оставь мальчика в покое!

— Когда ты едешь с Сержем?

— В среду.

— В среду. Еще, значит, четыре ночки поспать [56]. Это очень скоро — в среду.

— Воскресенье, когда я вернусь, тоже скоро наступит.

Ноэль проводил ее до двери, и тут они наткнулись на Рене, в майке и брюках хаки.

— Ты теперь никого не узнаешь? — спросила Юлия, когда Рене молча на нее посмотрел.

— Она едет петь за границу, — сказал Ноэль. — А наш дом разрисовали черными полосами. Мама сказала, это свастики, потому что она в войну ездила к Гитлеру.

— Не к Гитлеру, дурачок, а в Германию. Она ухаживала в госпитале за ранеными солдатами. За это никто не может ее осуждать. Твой брат тоже так думает, правда?

Рене похож на сторожевого пса. Он весь в поту. Оскалив зубы, побелевшие от чистки, белые с голубоватым отливом, вроде алмаза, который он мне показывал, он сердито говорит:

— Мне бы не хотелось, чтобы ты называла моего брата дурачком.

— Я ничего плохого не имела в виду.

— Я не хочу этого больше слышать.

Я едва не расплакался, эти двое, которых я люблю больше всего на свете, никогда не сговорятся.

Мы вместе разглядываем фасад. Она — возбужденно болтая, он — косясь в сторону, как волкодав. Метрах в ста от нас сбились в кучку соседи, качают головами, тычут в нас пальцами. Рене уходит в дом. Неужели за пистолетом?

Юлия берет меня за локоть, ерошит мне волосы. Поет одну строфу из песенки «Караколлей»:

Что мне сказать,

что мне сказать,

дружок… —

и уезжает на велосипеде. Кажется, она навсегда исчезает из моей жизни.