В тот год я выучил английский - Жан-Франсуа Дюваль Страница 22

Занятия все меньше и меньше значили в нашей жизни. В перерыв Сулейман достал несколько цветных фотографий, сделанных, когда он приглашал нас к себе на блюдо с карри.

— Those prints are for you.

— Oh thanks, great that you thought of it [137].

Он протянул их со скромной улыбкой. Эти фотографии наверняка должны были что-то сохранить, только мы не знали — что.

Сулейман и Сэкай смотрели, как мы сели на велосипеды и растворились в утреннем тумане. Затем мы превратились в странные знаки, исчезающие на горизонте в солнечных лучах, мы напоминали абстракцию в сельской местности.

По дороге, прежде чем покинуть город, мы остановились около бакалеи, чтобы купить бутылку сидра, очень громоздкую, она могла понадобиться днем, и два батончика «Марс». Мэйбилин сказала, что я должен хоть раз в жизни попробовать «Марс». (Как? Ты не знаешь, что такое «Марс»? Как же я столько лет жил без него?)

На дороге, когда было мало машин, мы могли ехать рядом, слушали странный неуловимый гул, который издавали спицы разогнавшегося на полную скорость велосипеда. Они так быстро вертелись, что уничтожали реальность: музыка спиц рождалась от соприкосновения с воздухом. Я подумал, что слово «велосипед» прекрасно разбивается на слоги, ве-ло-си-пед, так Набоков наслаждался музыкой имени его Ло-ли-ты, без этого было бы не столь интересно. Когда спуск был пологим, мы на время прекращали крутить педали, поднимались с седла и наслаждались передышкой и свежим ветром в лицо, слушая шепот переключателя скоростей и цепи, отпущенных на свободу.

Мы покинули город по Хантингтон-роуд, пшеничные поля покачивались на ветру. Мы ехали по скользкой грязной дороге, иногда ненадолго останавливались, спускали ноги на землю, тогда Мэйбилин чуть наклонялась в солнечных лучах, правая нога стояла на мысочке, и я смотрел на нежное бедро, на мускул, название которого я не знал, как раз чуть выше колена, где выделялся изгиб загоревшей в наших поездках икры. Когда мы проезжали мимо колючей изгороди, я сорвал для нее цветок шиповника, который покачивался на веточке. Мэйбилин вдела его в петлицу пиджачка, словно орден Почетного легиона. На берегу ручья она заметила бобра, он не захотел мне показаться.

— Ты его видел, — сказала она, — ты его видел?

— Нет, он уже скрылся.

Мы забирались все дальше, подъехали к очень маленькой деревне Мэдингли, проголодавшись, остановились перед деревенским пабом, уселись на террасе и заказали лосося, салат, апельсиновый сок и хлеб с маслом (bread and butter). Это был прекрасный момент. Мы грелись на солнышке.

Позже мы шли, как будто ничто не могло нас остановить: леса и поля проглатывали нас, тяжелая, веселая, насвистывающая, словно зяблик, бутылка сидра покачивалась у меня в руке. Каждый по очереди рассказывал случай, когда ему больше всего хотелось пить. У Мэйбилин это случилось после кросса в начальной школе, а у меня — во время ночного дозора, когда лет в десять я был скаутом и мы разбили палатки в сосновом бору в нескольких километрах от моря недалеко от Сен-Тропе. Днем мы отправились в Раматюэль, чтобы посмотреть могилу Жерара Филипа, о котором я ничего не знал, кроме того что он умер, наш командир, мой друг Бабу, очень громко удивился: «Как?! Ты не знаешь, кто такой Жерар Филип?! Это же великий актер!» Одна дама стояла прямо около могилы и сказала подруге: «“Дьявол во плоти” был его самым лучшим фильмом, хотя не слишком ли он был стар для роли семнадцатилетнего юноши?» Но книга Реймона Радиге совсем другая вещь? Хотя больше нет подобных книг…

Мы шепотом обсуждали, что рано утром, если повезет, можно увидеть на пляже обнаженную Брижит Бардо — ей тогда было не больше двадцати. Пока мы ее дожидались, лепили Брижит Бардо из песка, ее грудь и все остальное, а затем мы легли сверху. Песок был шелковистый, горячий, ласковый, какой должна была быть Брижит, судя по тем фотографиям, какие мы видели на страницах журналов «Жур де Франс» и «Синемонд»… Она была самой красивой девушкой в мире, тут мы со всеми были согласны. В итоге мы не осмелились даже пойти за малиновым и лимонным мороженым, так как были так сильно возбуждены, что при всем желании невозможно было скрыть, неуместно идти вдоль пляжа вот так, с оттопыренными плавками, которые бросались в глаза.

Задание по ориентированию на местности продлилось до рассвета. Соревновалось пятнадцать скаутов, мы были решительно настроены на победу и отправились в путь, как только наступила ночь, долго шли через лес, затем вдоль берега по скалам и утесам.

Каждый раз, когда мы терялись, с помощью карманных фонариков освещали карту масштабом 1:25 000, которую раскладывал наш командир, ему было четырнадцать. Он делал подсчеты, потом наводил стрелку военного компаса, поворачивался вокруг себя, затем карандашом чертил на карте маленькие крестики, говоря, что надо идти в том или ином направлении. Мы снова, все шестеро, гуськом отправлялись в путь, шли очень быстро, почти бежали по узкой тропке, в темноте по лицу нас хлестали ветки, колючие кусты ежевики царапали ноги, в ушах звенели цикады, не спавшие точно так же, как и мы, той ночью в лесу никто не спал. Мы немного заблудились, все теряются в играх на ориентирование. Это продолжалось час за часом, фляжки пустели одна за другой. В полночь в каждой оставалось на дне буквально по три капли. Так было у всех, за исключением Чарли, который считал, что мы идиоты, и собирался нас научить, как нужно пить, когда мучает жажда и предстоит бегать всю ночь, и ты не знаешь, когда вернешься, да и вернешься ли, ведь может так случиться, что скаут пропадет навсегда, как в комиксе про Бука Дени «Самолет, который не вернулся». В его фляге осталась пятая часть содержимого. Теперь он собирался только смачивать губы. Он нам показывал, как действовать, снимая крышку с фляжки, подносил горлышко к губам, несколько бесконечных секунд мы смотрели на него, облизываясь, затем он медленно отрывал фляжку ото рта, чтобы сказать: видели, как нужно делать?