Исчезание - Жорж Перек Страница 22

Ах, чудный миг! Ах, незабываемые секунды! При свете звезд и луны пела скрипка, затем вступали альт и флейта: чистые звуки струились нежными птичьими трелями! Хэйг держал в руке руку Хыльги.

Да, уважаемый читатель, как и мы, ты также желал бы найти здесь счастливый финал, так сказать, happy end. Например, Дуглас Хэйг Вилхард и Хыльга Маврахардатис влюбились; женились; зажили в мире и счастье; дали жизнь тридцати трем детям (все мальчики), причем все выжили…

Увы! Нет! Судьбу не переиграешь. И здесь нас будет ждать неизбежный фатум. И здесь не смилуется Всевидец. Заклятие — чей мрачный знак преследует жертву всегда и везде и чью суть я всю жизнь пытаюсь раскрыть — свершится и тут. Смерть, явившаяся спустя три дня на урбинскую сцену, через двадцать лет заявится к Антею Гласу и Хассану Ибн Аббу…

Желая представить публике папу Дуэньи Анны в виде статуи — Каменный Пришелец является на сцену в финале dramma per chiama scherzare— Карл Бём решил закрасить или, правильнее сказать, зашпаклевать Хэйга. Застывшая смесь (гипс, асбест, клей) превратилась в белый, блестящий, твердый панцирь, разумеется, стесняющий все движения и все же не мешающий передвигаться. В сем футляре была сделана дыра, не заглушавшая текст певца, а лишь изменявшая тембр и усилившая глухие и низкие звуки, так нравившиеся Бёму. «Кажется, — шутя заметил венский дирижер, — так и слышишь, как из склепа нас заклинает хрип мертвеца». Бём был прав. Даже чересчур прав, еще не ведая, в чем. В силу неизвестных причин, заштукатурив, закрасив белилами и замазав глазурью Хэйга, ему забыли вырезать щели для глаз и ушей. Все засуетились, а время упустили: уже шла сцена, где Жуан, насмехаясь, приглашает Статую разделить с ним трапезу. Итак, Хэйга принялись устанавливать на пьедестал. Изначальный план ничем не нарушался, и если бы не случайная нелепица…

Все мы знаем эту заключительную сцену:

— Che grida infernali! — кричит севильский сердцеед.

Перепуганный слуга лепечет:

— Ah, alteza, per carita! Rimanete qui andate via diqua! II fantasma di neve. Ah, alteza! Che brividi mi sembra di zvenire… Та! Та! Та!

Вслед за этими перепевами и была намечена кульминация: едва затихнут скрипки, Хэйг двинется из-за кулис, выйдет на сцену, скажет знаменитую реплику: «…Sua Alteza m'invitasti е qui mi vedi!», а затем приблизится к рампе, дабы публика ужаснулась устрашающим размерам Истукана.

Хэйг не услышал сигнала и вышел раньше. Каменный Пришелец уже уткнулся в Жуана, а слуга еще не успел спеть: «Ah alteza… Siam tutti trapassati…». Хэйг занервничал; на глазах у удивленных зрителей Истукан стал вести себя, как безумный манекен или разлаженный механизм: заметался, задергался, брел наугад… И вдруг душераздирающе закричал. Затем крик прервался, как бы заткнулся. Зачехленный Хэйг с размаху врезался в дверь и упал навзничь. Рухнул, как спиленный дуб или запаленная крыша. Звук был глухим и тяжелым. Сия падучая сцена сравнима лишь с самыми знаменитыми (вы)падениями, ставшими уже классическими; например, Шалтай-Бултыхай шлепается с плетня. В партере перепуганные зрители закричали, на галерке началась паника. В результате падения панцирь Статуи смялся и дал трещину. Глубинный зигзаг, с затылка к пятке, рассек скрывавший певца футляр на две части; мелкие трещинки испещрили белую гладь. Трещина раздалась вширь, ее изрезанные края стали темнеть. И тут брызнула пурпурная струя.

Едва, не без сумбурных усилий зубила, киянки и резца, Хэйг был извлечен наружу — мертвая начинка, вываливающаяся из яйца всмятку, — все увидели гигантский зияющий шрам, рассекший, с затылка к пятке, эпидерму. Как если бы в жертву ударил электрический разряд — сверкающий гнев Юпитера… На следующий день труп вскрыли: причину смерти так и не нашли…

На урбинский фестиваль «Музыкальный май» Август Б. Вилхард приехал, скрываясь — причину мы узнаем далее — за вымышленным именем. В трагический вечер Август забрался в лазарет, куда увезли Хэйга. Закутал труп сына в белую скатерть, вынес, сунул в багажник «ягуара» и умчался. Гнал машину, вцепившись в руль как безумный, и на следующий день приехал в Азинкур. Там — как рассказывали — Вилхард свершил кремацию сына. Существует и другая версия: Вилхард предал сына земле в углу парка, где — как рассказывали — сразу же начала расти жесткая белая трава, причем расти участками, вычерчивая некую фигуру с размытыми границами: круглый капкан или мишень, или круглая печать, закрепившая связь Фауста с Лукавым…

Жители Азинкура считали Вилхарда свихнувшимся. Несчастный старик уединился в имении и перестал принимать, гнал всех приближающихся к вилле, закидывая их камнями: гуляющих детей; незваных пришельцев, стучавших в дверь; нищих, испрашивающих еды и пристанища. Заградил парк рвами и стенами. Как рассказывали, каждый вечер запирал все двери, завешивал фрамуги; устраивал перед ними чуть ли не баррикады. Перестал бывать в Азинкуре; теперь всеми делами ведала, невзирая на весьма скверный французский язык, старая няня. Все называли ее Сиу, так как у нее были индейские предки. «Ну как, Сиу, — спрашивали ее, — старикан все еще „куку“?»

— Заткнись, мудачьё, fucking bullshit, — выдавала Сиу, не упускавшая случай заткнуть местных забулдыг каким-нибудь метким выражением.

Развивать далее эту тему шутники не решались, так как Сиу владела всеми приемами искусства каратэ. Изредка Сиу улыбалась и прибавляла:

— Если все еще дает еду Бен-Амафиину, значит не «ку-ку».

Август и вправду принял эстафету Хэйга. Каждый день, midday sharp, старик шел к пруду и шептал «Бен-Амафиин, Бен-Амафиин!». Рыбка уже успела превратиться в крупную рыбину, и все же, как и раньше, являлась на призыв. Август кидал ей хлеб; принимая дары старика, рыба выказывала ему явную симпатию.

Лишь через десять лет Хыльга разыскала Августа. В ее первый приезд в Азинкур Август, видевший невестку единственный раз в жизни, даже не выразил желания с ней встретиться. Затем все же смягчился и решил принять приму, вызвавшую у Хэйга такую страсть. Затем старик стал ценить ее приезды; милая и славная женщина ему нравилась: Хыльга раскрыла перед ним страстные чувства, испытанные к жениху, и страдания, вызванные ужаснейшей гибелью мужа. Август рассказывал ей, как сын кидал хлеб Бен-Амафиину, как лазал на деревья, как играл в жмурки.

Хыльга привыкла приезжать в Азинкур; парижская жизнь ее изматывала, изнуряла, а здесь певицу всегда ждала благая тишь. Хыльга приезжала к Августу раза три в месяц на пять-шесть дней: друзья гуляли в парке, пили аперитив, причем не в living, а в salle d'apparat, чьи двери раскрывались лишь в эти дни, дабы выказать честь приезжей. Ужинали при свечах. Затем Хыльга забиралась на кушетку из акажу, лет двадцать назад купленную у антиквара за безумную цену (легенда связывала предмет с чувствами, питаемыми к балерине Карле Гризи неким русским князем) и вышивала мельчайшими стежками белую льняную скатерть. Сидя за белым вёрджинелем с инкрустациями перламутра Август наигрывал Гайдна, Альбениса или Сати. Временами, Хыльга пела Шумана. В вечерней тишине звучали чарующие звуки.