Бембиленд - Эльфрида Елинек Страница 22

Вы повесили меня здесь. Совершенно бесстыдно, не спросив моего согласия. Доктор, помогите! Немедленно позовите врача, я вижу, инструкция у вас, наконец, появилась, а теперь позовите врача, иначе виновником моей смерти будете вы! Я бы с удовольствием снова оказался в собственной шкуре, я не устаю это повторять, говорю уже второй или третий раз и буду повторять впредь, хотите пари? Времени у нас хватает. Повторение – моя специальность, потому что мне в голову приходит мало мыслей, вот и приходится по десять раз повторять одно и то же. Я без конца читаю мораль, но этого, как видите, недостаточно! Зато моя иммунная система теперь достаточно натренирована, вы не находите? Что лично до меня, то я не нахожу. Я так часто повторяю те немногие мысли, которые приходят мне в голову, что едва раскрываю рот, как люди с воплями разбегаются в стороны. А мне всего лишь хотелось громко закричать. А если к тому же они меня видят, их ничем не удержать! Один я, натурально, не могу сдвинуться с места. Итак, что же они собираются делать с моей кожей, спрашиваю я себя? Пустят на переработку? Во что, скажите на милость, и для чего? Во всяком случае, переработают во что-то необычное, так как кожа повреждена. Обожжена и повреждена. Они могут развесить ее на верхушках деревьев, на перилах моста, на дорожных знаках, на виадуках, меня, мое тело, павшее на поле боя, нет, это в любом случае не поле боя, там, где я пал, не погибает никто, кроме меня! Это поле боя для одного человека. Я нахожусь в недоступном ни для кого месте, оно доступно только для фотоаппарата, который определяет мою сущность, ибо определять группу крови или делать анализ ДНК уже слишком поздно, моя группа крови и моя наследственность мне уже не понадобятся. Кому я их передам? Да и зачем? Чтобы мою прекрасную флейту вырвали у меня из рук и швырнули в реку, а потом кто-нибудь подобрал и снова отдал Аполлону, и все началось бы сначала, только теперь уже я не смог бы оставить после себя наследника? Я даже не могу оставить за собой свое гарантированное наследие, свою жизнь, единственным наследником которой являюсь, и передать ее кому-нибудь тоже не могу. Большая часть меня совершенно обуглилась. То, что осталось, даже не задница с ушами вроде упомянутого выше Мидаса, этого судьи, третейского судьи в вопросах искусства, эта задница с ушами не расслышала, что Аполлон играет много лучше меня, причем только из-за того, что он фальшивит, Мидас должен был услышать, если не совсем оглох, что Аполлон фальшивит, этот блондин, эта крашеная белокурая бестия Запада, этот обманщик, ловкач, прилепивший к заднице уши, одно слева, другое справа, а потом еще раз слева и справа, потому что судья отдал первенство не богу, а просто, хотя и не чисто человеку, надо же. Вот так – судье, как только он присел на корточки, чтобы лучше слышать, тут же приклеивают к заднице уши. Он мог бы слушать и стоя, тогда ушам не пришлось бы покидать свое место, чтобы лучше слышать. А что получу я, проигравший? Некогда белокурый, а теперь обугленный? Доктор, прошу, немедленно позовите врача! Он наверняка достанет для меня новое тело, я непременно попрошу его об этом, он ведь слишком поспешно отправил старое в прозекторскую. Так. За новое тело! Но кто прежде стащил мои голени? И что будет представлять собой совершенно черный, обугленный торс? Такое и представить себе нельзя. Валяется на мосту, потом его повесят на перилах. Придется поднять и слегка почистить. Кто спер мои красивые бедра, которые я так долго тренировал, по крайней мере, для меня они были достаточно красивы? Ну что это за вид: я вишу на мосту, ноги ополовинены, а где остальное, где голова? Раньше я бы ни за что не поверил, что все зависит от головы! Только когда ее лишишься, замечаешь, что она вполне пригодилась бы – для игры на музыкальном инструменте и вообще. Раньше за нас всегда думали другие, но стоит только захотеть думать самому, как голова тут же слетает с плеч. Тогда вид становится особенно некрасивым, это и впрямь переходит всякие границы, хотя любое последующее дорожно-транспортное происшествие по причине алкогольного опьянения легко могло бы учинить то же самое, стоит только починить свое средство в автомастерской и захотеть прокатиться с ветерком. Это переходит границу, определяющую мою человеческую сущность, тут решается вопрос, человек я, зверь, бог или минеральная вода. Я еще наполовину суверенное существо, но я не суверен, я не голова своему телу, она у меня как раз отсутствует. А мозги – их найдут позже в чьем-нибудь огороде.

О Господи: всемогущий, нет, не бог, а другой, свалился вчера с велосипеда, я выдаю вам эту тайну, но прежде чем вы поймете смысл моего поступка и сделаете мое предательское сообщение своим достоянием, он снова будет здоров, все его ссадины заживут. Всемогущий содрал кое-где кожу, что неудивительно. Вокруг толпятся врачи, что-то советуют. Даже самый отъявленный, самый закоренелый недоброжелатель не смог бы представить это происшествие с нашим сувереном как покушение на убийство, тем более как попытку самоубийства. Нет, жертвой он тоже не был, это не входит в его обязанности, его обязанность – быть богом, он своего рода Аполлон, неплохо для его возраста. Ни в одной цивилизации глава государства не подвергается обычному судебному преследованию, его могут всего лишь отрешить от власти, но отрешение от власти означает для него лишение рассудка, который у него, к счастью, пока еще есть, один бог знает, зачем он ему нужен, он носит под костюмом какой-то прибор, причем на спине, из него-то и выходит рассудок; всемогущий топчется вокруг, он не знает, где искать пропажу, он, всемогущий, глуп, как и все всемогущие, его рассудок лежит совсем рядом, только руку протяни, а он его не находит, вот же он, за спиной, но протянуть руку за спину ему не приходит в голову – вероятно, из-за шока, вызванного падением с велосипеда. Ой-ой, что-то случилось с телом суверена? Несчастный случай. И где он сейчас, этот несчастный случай? Не знаю, но сейчас узнаю. Суверен ведь всегда неразлучен с фотокамерой, а его мозги в маленьком рюкзачке пристегнуты ремнями за спиной. На этот раз с ним были его фотокамера, его хранители и защитники, его личный врач и, к счастью, его мозги. Но эти свидетели молчат. Sorry, сейчас я вас разоблачу, они не молчат, отнюдь! Я слышу крики, они идут не от властителя Аполлона, они доносятся из святого месяца Рамбазамба или из святого месяца Реммидемми, оттуда, где с особой жестокостью мучают пленных в их камерах, Петр, я взываю к тебе, я взываю к самому себе, или же призови хотя бы самого себя к порядку! Что этот месяц для них дело святое – всего лишь, в лучшем случае, дополнительный повод! В это трудно поверить, но даже генерал должен присутствовать при битье до забытья и отправке в небытие! Собственной персоной! Какая честь! Притом что очень многие из нас умирают в одиночестве, без генерала. Высшее присутствие при полном отсутствии человечности, с ума сойти! And they took pictures of everything. Велосипед со свалившимся, нет, не мы его свалили, это происшествие со свалившимся президентом не увидишь ни на одной фотографии. Хотя фотоаппарат там был. Это несправедливо, я хотел бы хоть раз запечатлеть образ бога, к тому же в момент его победы.

У нас не оказалось под рукой женских трусиков, мы, мужчины, разумеется, не носим их с собой, чтобы наложить на исцарапанное, но, несмотря на боль, улыбающееся лицо свалившегося бога. Жаль, об этом мы могли, даже должны были подумать заранее! Это вызвало бы сострадание, страх и ужас, помогло бы нам избавиться от этих побуждений и никогда больше не баловать других состраданием, страхом и ужасом. Утешает меня в какой-то мере то, что мы удовлетворены. Властитель упал с велосипеда: чем не пожертвуешь во имя нашей демократии, только уж, конечно, не самой демократией! Это не я сказал, нет, нет. Может, это сказал наш Беньямин [26], ему ведь тоже время от времени хочется что-то изречь? Нет, скорее всего не он. Забавная фигура этот наш Беньямин, еще более жуткая, чем моя нынешняя, а меня ведь уже нет там, где висит мое тело, да-да, смешон этот озорник, который уже все знал, но, к сожалению, не успел поделиться с нами своим знанием, представляете, как он, с потрепанным портфелем в руке, где труд его жизни, словно вцепился в эту большую пачку бумаги, будто его труд, этот вечный счетчик кандидатов на бессмертие, идет хоть чему-нибудь в счет, представляете, как он топает через Пиренеи, нет, он такого нам не говорил, этот жалкий городской житель в бросающейся в глаза одежде, в непригодной для горных троп обуви. Дешевые тапочки были бы куда практичнее. Итак, значит, я, ни разу в жизни не слышавший ни слова о нашем Беньямине, тоже хочу взять слово, ну да, я знаю, что говорю уже давно, но к этому человеку, который, вероятно, и не наш вовсе, очень трудно подобраться поближе, сквозь мостовые перила сделать это значительно легче; я, значит, нахожусь вне правового поля, потому что не служу в регулярных войсках, я приватизирован, как и вся война в целом. Войну не превзойти никому. Она – дело общественное и в то же время частное, приватизированное. Она освещает путь вперед, но никогда – назад, к дому. Она светит человеку в задницу, мы вставили ему туда жезл с горящей лампочкой – не такие ли светящиеся палки раздают детям, когда отмечается национальный праздник, чтобы их внутренний огонь разгорался для своей страны, а не пропадал где-нибудь втуне? Свет быстро теряет свой блеск, дети тоже не хотят вечно сидеть дома, поэтому из него уходят. Они уходят, как исходит свет, который тоже хочет вырваться наружу. Он, свет, устал, но уже не хочет вернуться назад, внутрь. Возможно, потому, что, оставаясь снаружи, может видеть и знать, где сейчас находятся дети. Но свет изошел, сын ушел и где-нибудь тоже истек кровью, закатилась его звезда и не будет нам светить никогда. Да-да. Сейчас этот свет, к сожалению, не виден, он засунут в чью-то задницу, ой-ой-ой. И что только лезет вам в голову. Заткнуть рот и делать как мы! Ротозеев поражает только флейта. Но есть более толстые предметы, которые можно ввести в чужую задницу, если ты вводила/заводила, как то: огурцы, бананы, палки от метелок, бутылки, мужские члены, прошу, продолжите этот ряд, иначе в нем образуется разрыв, а нам этого не хочется, мы держимся за руки и поминаем павших, и пусть наша цепь растягивается до тех пор, пока мы не разорвемся сами. Это бесконечное перечисление нельзя прерывать. Не переживайте. Все это – дело сугубо частное, публичны лишь снимки. Люди, как тюрьмы, все больше замыкаются в себе, но их снимки становятся, прямо пропорционально процессу, все более публичными. Все более публикуемыми. Мимо них уже никак не пройти. Они повсюду. Они наводняют мировую сеть, хотя было бы лучше, если бы сеть сама их ловила. Да, тюрьмы тоже приватизируются, тут вы правы, но почему бы и нет, война ведь давно уже дело приватное. Эти делишки мы обделываем строго меж собой. И этот член мы тоже уделаем, отделим от тела, раз уж дошла очередь и до него, и положим рядом с другими такими же членами. Мир принадлежит прилежному, по крайней мере, тот клочок, на котором он, этот прилежный, стоит, да, но поскольку я вишу, весь обугленный, на мосту, и подо мной нет ни миллиметра твердой почвы, за меня никто не отвечает, я нахожусь по ту сторону права, подвешенный во внеправовом пространстве, в котором я, должен признать, до сих пор с удовольствием обращался. Нет, не бойтесь, это внеправовое пространство не диктатура, оно – зона потустороннего мира, именно там я теперь и пребываю. Это место, в котором каждый может напасть на каждого, и от такой напасти нет защиты. Но там не все так плохо, как вы могли подумать, там всего лишь, как бы это сказать, неприятно и непривычно. Но оттуда как раз исходит фосфоресцирующий свет, силится проникнуть в мою задницу, надо же, в задницу белокурого человека, не думают же эти рваные головки, что могут доставить радость моей заднице. Итак, значит, я действительно уже не Аполлон, а скорее его жертва, ну, с этим я бы еще справился, но исправить горбатого мне не по силам, вот Аполлон, аполитичный из принципа, живущий только своим талантом, может себе это позволить: я даже не его жертва, я его я, которое отделили от себя самого, к несчастью, насильно. Я не я западного бога, я мое собственное я, поэтому мне и пришлось себя потерять. И меня не должно уже быть. Иного выхода нет. Уши у этой задницы Мидаса оттопыриваются очень даже красиво, так, по крайней мере, мне кажется, может, в нее заткнули слишком много светящихся палок? Только космическая операция помогла снова приладить уши к заднице, его уши. Аполлон в бешенстве. Аполлон крайне недоволен. Аполлон вне себя от гнева, он не приемлет любой звук, что издает его ивовая флейта, не приемлет принципиально, с тех пор как случилась эта история, вы не поверите, до чего он тщеславен. Уже игравшая на флейте Афина возненавидела свое отражение в озере, где должны были состояться олимпийские состязания по плаванию под парусами, возненавидела раздувающиеся и опадающие щеки, что вдувают воздух в дудку. Куда лучше было бы вдуть его в задницу Марса, тогда он, возможно, услышал бы голоса, идущие изнутри, из глубины, присвоил бы себе их мелодии и получил бы в награду патефон или что-нибудь в этом роде. Иным вдувают в задницу сахар, и он выходит потом наружу в виде горькой пилюли, бог знает где.