Отель, портье и три ноги под кроватью - Яков Томский Страница 22

То долгое лето я провел в Дании. Зимой там почти постоянная ночь (небо становится мышино-серым всего на два часа, а потом снова погружается в темноту), но летом солнце садится в одиннадцать тридцать вечера и встает в час ночи. Мы с друзьями (шесть месяцев в Париже = 0 друзей, шесть часов в Копенгагене = 10 друзей на всю жизнь) валялись в парке, покуривая сигареты с марихуаной или просто гашиш и играли в нарды до самого конца невероятно длинного и роскошного дня. Потом мы садились на велосипеды и ехали на озеро Сеэрне, чтобы посмотреть восход солнца – это было поводом забить очередной косяк. Так продолжалось бесконечно. Каждый день (это всегда был день, а не утро) мы тусовались в каком-нибудь солнечном парке, пили пиво «Туборг», валялись на траве и ни черта не делали. Поскольку в национальной политике Дании делался упор на повторную переработку, каждую пивную бутылку можно было сдать за существенное вознаграждение, что, в свою очередь, давало работу людям, которые просто колесили по парку и, вежливо спросив разрешения, забирали у нас пустую тару. Осознавая, что фактически отбирают деньги у гуляющих, они не ленились убирать и другой мусор, например, пробки от бутылок, и даже вставали на колени и подбирали окурки. Все это давало замечательный побочный эффект: парки всегда были безупречно чистыми. Весь город был идеально чист. Я смотрел бесплатный спектакль «Гамлет» у подножия одного датского замка. В датском королевстве ничего не прогнило. Эээ, разве что зимой, она тут довольно гнилая.

А потом, как это часто бывает, закончились деньги. Я отложил ровно столько, сколько нужно для билета на самолет в Америку, и еще чуть-чуть, чтобы снова встать на ноги; моя туристическая виза закончилась. Я даже не допускал мысли о том, чтобы вернуться в Новый Орлеан. Это было бы как отмотать назад видеопленку, как стереть все места, которые я повидал с тех пор, и людей, которых повстречал. Я долго сидел на канале Нюхавн (его называют самой длинной барной стойкой в мире; там жил Ганс Христиан Андерсен) и напивался по-европейски, глядя на пестрый ряд стоящих плотным рядом зданий и думая о том, чего же именно я хочу. И где именно я хочу это получить.

Нью-Йорк. Нью-Йорк. Но тут были сложности. Несмотря на все мои переезды в юности, мы никогда не жили в крупном городе на восточном побережье. Когда мне было семнадцать лет, задолго до переезда в Новый Орлеан, я ездил в Нью-Йорк повидаться со своей первой любовью. Мы приехали туда из Северной Каролины, где в то время жила моя семья, и тусили исключительно на Таймс-сквер, завороженные огнями и постоянно кипящей жизнью этого района.

Помню, как мы зарегистрировались в отеле «Эдисон». Пока я узнавал, где лифт, с моего плеча буквально стянули сумку. Повернувшись, я оказался лицом к лицу с нью-йоркским посыльным, который уже что-то говорил. Не прекращая тараторить, он сопроводил нас в лифт, причем его челюсть, двигавшаяся с нью-йоркским ритмом и скоростью, не закрывалась; ему было все равно о чем болтать. Мы оба – по сути, еще дети, – держась за руки, в страхе уставились на эту криво открывавшуюся квадратную челюсть и на широкий бледный лоб посыльного, изборожденный крупными пульсирующими венами, перекачивавшими кровь к этой челюсти. Вены поднимались прямо к верхней части черепа, где их скрывал колючий серый ежик волос. Тот чувак протараторил до самого номера, и, помнится, его длинная речь невероятно резко оборвалась почти вот такими словами: «Но вы, ребята, как минимум, это, приехали в Нью-Йорк и познакомились с таким персонажем, как я».

А потом – оглушительная тишина в комнате. Такой звуковой вакуум может быть только в гостиничном номере. Казалось, будто нараставшее пение цикад внезапно прекратилось; мы почувствовали что-то вроде удара, взрыва тишины. Его лицо со вздувшимися венами на лбу смотрело прямо на меня.

«О, – подумал я – Он чего-то хочет от меня. А! Чаевые!» В ту самую секунду, как я достал кошелек, лицо посыльного снова включилось, и он опять стал двигать челюстью. Я рванул липучку, скреплявшую стороны бумажника, и протянул ему несколько долларовых купюр. В мгновение ока мы остались одни в номере, с чемоданами у двери.

Я навсегда запомнил этого чувака. Понятия не имею, кем он был, но теперь знаю точно, кто он сейчас. Он воспользовался тишиной как приемом, чтобы дать понять молодому человеку, еще неопытному (кстати, как и некоторые взрослые) и не сообразившему, что пора дать чаевые. Это, дорогие гости, и есть настоящий нью-йоркский посыльный. Во всем мире посыльные, или коридорные, серьезно относятся к доллару, но в Нью-Йорке к доллару серьезно относятся все, что делает посыльных абсолютно помешанными на нем.

Я заставил себя подняться с парапета набережной канала Нюхавн, отдал все свои бутылки ближайшему сборщику и сел на самолет до Нью-Йорка. После бессонного полета я снова въезжал в этот город. Сразу же возникла одна проблема, острая и повсеместная. Со временем я понял, что именно эта конкретная неприятность, уже упоминавшаяся выше, будит меня по утрам и укладывает спать ночью.

Деньги.

Точнее, их нехватка.

Я снял комнату в четырехкомнатной квартире в Бруклине, в районе, тогда называвшемся Бушвик. Моя плата, и без того ужасно высокая, вскоре поднялась, когда район стали называть Восточным Уильямсбургом, а затем и просто Уильямсбургом. Это было еще до того, как в Уильямсбург вернулись 80-е, когда мужчины еще носили мужские брюки. Но это уже витало в воздухе: стиль витал повсюду. Стиль и глупость. И аренда не отставала. В первый месяц у меня были деньги. Во второй – если честно, нет. Я занял у родителей и постепенно влез в долги. Казалось, Нью-Йорк обожает бедность, потому что у всех так хорошо получалось не иметь денег.

Поверьте мне, я искал работу. Но не в отеле. Моя карьера в сфере гостеприимства стремительно развивалась, но я самовольно ее оставил. И, хотя в моем резюме больше ничего не было, я по-прежнему считал, что будет умно так жить и дальше, уворачиваясь от пуль. Теперь я в Нью-Йорке и могу выбирать, чем заниматься. Поэтому три месяца я пытался получить работу где-то еще. Где угодно. Я думал: пора направить все, чему я научился, в другое русло, на другую карьеру.

Стойте. А чему такому я на самом деле научился?

В то время мне было по-настоящему страшно. До глубины души. Я осознавал, что время идет, а я ничего не нашел. У меня был диплом по философии, который не годился ни для какой работы, и я даже не уверен, что образование само по себе хоть как-то на меня повлияло (неправда; оно сделало меня пиздецки умным). Но чего реально ценного я достиг с тех пор, как мне исполнилось шестнадцать? Ну, я повидал кое-что – Европу, стрип-клубы, туалеты в барах, кокаиновые вечеринки, мертвого бомжа, которого сгребли с улицы бульдозером, как затвердевший кусок собачьего дерьма, поножовщину, театральные кулисы, рулетку в России, капоты, подвалы, мансарды, спальные районы, центр и прочее. Но чем все это было? И вот теперь я был в огромном апокалиптическом городе, который, конечно, не заметил моего приезда и не должен был заметить, как меня унесет автобус или смерть.

Все это – большая куча ничего не значащих вещей. И все-таки мне нужна была эта чертова работа.

Я начал атаковать издательский бизнес. Здесь, в огромных крепостях по всему Манхэттену, располагались все издательства. Конечно, кое-какой мой опыт вкупе с давней любовью к книгам делал меня ценным кадром для любого издательства. Вот только они так не считали. Я не мог добиться даже собеседования. Я даже не получал письменных отказов с объяснением причины. Я даже не мог попасть внутрь здания. Но иногда я стоял снаружи на холоде и смотрел внутрь. Это они мне позволяли.