Орфики - Александр Иличевский Страница 22

– Не дам. Нету столько, – Калина пытливо всмотрелся мне в глаза, словно желая понять, чего стоит мое желание обрести эту баснословную сумму. – И если б даже было, то не дал бы: я жадный.

– Ясно, – закручинился я.

– Но я помогу тебе. К нужному человеку отведу. К Барину. Слыхал? Он даст тебе работу. Барину нужны такие, как ты: сообразительные и у которых фитиль в одном месте.

– Когда отведете? – спросил я.

– Приходи к семи в «Балалайку».

– Это где?

– Ну ты что, корешок, где «Балалайка», не знаешь? Ресторан дома Союза композиторов на Неждановой. Учи матчасть, чайник.

– Выучу, не беспокойтесь.

В семь вечера я свернул с улицы Горького в подворотню и скоро сидел в душном, затянутом бархатом ресторанном зале, стремительно пьянея после двух рюмок и яйца с красной икрой. Напротив меня за столиком восседал Барин – назвавшийся Романом Николаевичем, справа грузно восседал его молчаливый спутник – широкоплечий мужик со стрижкой «бобрик», с планкой рыжих усов. Усаживаясь, он небрежно сбросил на спинку стула кожаный плащ.

Калина в их присутствии помалкивал, то и дело с ненавистью зыркая на меня. Высокий, осанистый Роман Николаевич, лет шестидесяти, с величавой лобной залысиной и длинными тонкими пальцами, – в ответ на мое приветствие лишь с улыбкой склонил голову. Калина молчал, сумрачный громила уставился в тарелку. Роман Николаевич, казалось, был обрадован мне, принимал за своего, и я мучительно соображал, кого мне напоминает этот пришелец – а именно таковым он и казался, совершенно не советским, цивилизованным, иностранным, невиданным… Я радовался, что могу говорить на равных с такой – высокого полета – личностью, в присутствии людей, которые ни во что меня не ставят.

Я снисходительно поглядывал по сторонам, обращаясь и к ним в том числе, и все-таки никак не находя понимания – ни Калина, ни громила не кивали мне и отводили глаза, но всё равно мне чудилось, что после они непременно отдадут мне должное. Я быстро опьянел, скорее от сытной закуски и волнения, чем от водки, и потому не смог удивиться, когда внезапно почувствовал в груди странный жаркий интерес к Роману Николаевичу… Мне вдруг развязно захотелось ему понравиться. Сквозь пелену жемчужного тумана я прищурился на его продолговатость, на весь удлиненный строй его туловища, овала головы, пальцев, рук, на бордовый джемпер под твидовым пиджаком, небольшой покатый живот, вместе с сединой придававший ему особенно благообразный вид, – и окончательно уверился, что передо мной – ни много ни мало, а в е л и к и й р у с с к и й, почти вымерший мастодонт прошлой эпохи, тип, чудом сохранившийся в наше время, как сохранялись птеродактили в terra incognita, вроде Земли Санникова.

Мне даже показалось, что Роман Николаевич говорит с акцентом, настолько чиста была его дикция, с необыкновенной артикуляцией; его тонкий и широкий рот с ровным набором жемчужных мелких зубов имел странную притягательность, ибо стоматологическая культура в моем отечестве не способна была произвести такого качества челюстной продукт. Роман Николаевич почти не ел и, совсем отодвинув тарелку с солеными рыжиками, которыми закусил две рюмки цветных водок, кинул на нее салфетку и оперся двумя руками на трость с костяным набалдашником в виде головы ржущего коня.

– Так, значит, вы обучаетесь биологической физике и мечтаете о карьере ученого, – резюмировал Роман Николаевич. – Очень любопытно! А позвольте вас спросить, есть ли у вас уже сейчас научная мечта? Некая греза… Знаете ли, у каждого целеустремленного человека должна быть несбыточная мечта, звезда которой влекла бы его к свершениям… Одним словом, знаете ли вы уже сейчас, что именно вам хотелось бы добыть для человечества?

И так уже возбужденный интересом к своей персоне, я задохнулся от возможности себя выразить. Я замычал…

– Да, такая мечта у меня есть. Как бы это проще изложить. Я… Я хотел бы понять, где зерно человеческого. Нет, не так. Мне интересно узнать, как был сотворен человек, в какой момент человек древний из животного превратился в хомо сапиенса…

– Интересно, – вздохнул Роман Николаевич. – И вы полагаете, что наука способна с этим разобраться?

– Не сомневаюсь, – откинулся я на спинку стула. – Звучит фантастично, но я всерьез собираюсь… и даже работаю уже над тем, чтобы узнать, каким образом нейроны мозга… как их, нейронов, связи формируют личность.

Калина прокашлялся и ткнул меня под ребра:

– Ты думай, с кем про что говоришь, – злым шепотом дохнул он мне в ухо.

– А вас, Калина, мама не учила не встревать в чужой разговор? Или вам невтерпеж, когда ничего не понятно?.. – обозлился я.

Но Роман Николаевич с мягкой улыбкой остановил меня:

– Душа моя, не всем дано от рождения столько, сколько дано вам. Разве это не повод к смирению?

Громила при этих словах ухмыльнулся и, вперившись в меня, энергично опрокинул в рот рюмку и прикусил губами мокрые усы.

– Итак, вас интересует происхождение человечества, – уточнил Роман Николаевич. – Похвальное стремление. А не приходила ли вам попутно мысль о необъяснимости происхождения души? Собираетесь ли вы душу разъяснить, так сказать, нащупать, в какой области она соединяется с телом?

– Не вижу разницы между душой и психикой, – строго заявил я и, запальчиво придвинув к себе тарелку с рыжиками, подцепил один вилкой. – В нынешнее время происхождение психики вполне объясняется естественным отбором. И красота, и любовь, и доброта – всё это следствия отбора, все они – продукты страстного стремления к жизни.

– И религию вы туда же относите?

– А куда еще? – воскликнул я.

– Позвольте узнать, каким образом? – спросил Роман Николаевич, выпрямляя спину и посматривая на Калину, сидевшего со скорбным лицом.

– Религию изобрело страдание. Когда человек обнаруживает, что жизнь перестает приносить ему удовольствие, вместо того чтобы свести с ней счеты, он изобретает воображаемую точку опоры, находящуюся вне реальности. Тот же самый инстинкт выживания толкает его на всевозможные ухищрения, называемые трансцендентностью, метафизикой и прочее. Всё заоблачное и нездешнее есть резервный вариант существования.

– Вы очень молоды, но не по-юношески осведомлены, – произнес Роман Николаевич, беря двумя пальцами край салфетки и о чем-то задумываясь. – Это и хорошо, и не слишком, ибо познание умножает горести. Зачастую неведение оказывается залогом счастья.

– А я считаю, что познание усиливает наслаждение жизнью.

– Да. Но типаж «молодой старик» – это чрезвычайно утомительно для психики.

– Я пока этого не чувствую.

– Всему свое время, милый мой.

– Предпочитаю жить во всю силу, пока живется.

– Разумеется, дело хозяйское, – лукаво склонил красивую голову Роман Николаевич.

– Да, – поднял я подбородок, – знание усиливает наслаждение жизнью. Если осознаешь механизм того или иного явления, то это понимание увеличивает эстетическое удовольствие, получаемое при наблюдении феномена. Например, я наслаждаюсь моделированием тех или иных системных функций мозга. Математическая модель, основанная на понимании физического устройства нейронов, дает возможность осознать механизм работы системы нервных окончаний как психического элемента. Я уверен, скоро мы практически продвинемся в такой необычной области, как теория сознания, теория «я», если хотите…