Отчаянная осень - Галина Щербакова Страница 22

…В Одессе, в больнице, он часто выполнял это поручение – сбегать незаметно в магазин. Он был худенький, мог пролезть между прутьями ограды. Он был скромненький, его не подозревали медсестры. Слепые любили давать советы мальчишке. «Слушай, – говорили, – мы плохого не скажем». Один старый инженер как-то сказал: жизнь можно начать постигать с любого места. Можно многое в ней понять, копая грядку для лука, а можно ни черта не сообразить, прочитав всех философов земли. Это все равно, что быть испорченным приемником, который не ловит ни одной станции, один треск. Знания – вокруг, а ты приемник. Больница – хорошее место в смысле настройки. Лежи и улавливай. И постигай, что треск, а что дело… Нет пропащего времени, если ты живешь. А живешь ты тогда, когда душа твоя все больше понимает и растет – вместе с твоими руками и ногами. «Как ты думаешь, у тебя она растет – душа?» «Не знаю», – ответил Миша, «Познай! Познай!» – засмеялся инженер.

Марина думала: ее болезненный сын, наверное, только на уроке анатомии и физиологии узнал, как появляются дети.

– Давай, я помою тебе спинку! – стучала она ему в ванную. – А то я тебя не видела.

Он вздыхал, и надевал плавки, и впускал ее, потому что, постигая мир, он уже постиг, что, кроме него, у матери нет никого.

– …Любовь… – говорила Оксана Михайловна и вдруг резко замолчала, потому что на кончик языка пришли слова «не вздохи на скамейке», слова из ее юности, но она вдруг поняла: они сейчас не годились. Образ луны устарел. Это Оксана Михайловна знает точно. – Любовь —это защита, – сказала она. И сказала, оказывается, самые важные слова. Она это почувствовала, обрадовалась, восхитилась собой. – Понимаешь? Ты иди, Миша, иди… И все будет хорошо… Поверь… Цирк уезжает…

Она отодвинула штору и показала на сборы у конюшен. Слон топтался, будто решал вопрос, куда ему идти, на восток или на запад.

…Он встретил встревоженный взгляд Шурки, и его охватила злость. Ну мама – ладно, пусть ему до сих пор трет спину, он стерпит, но эта чего? Чего ей от него надо? Это из-за нее все, из-за этой вешалки проклятой! Мишка начинал ненавидеть Шурку, и в этой его ненависти была даже какая-то радость. Он знал, знал, от кого все. И, проходя мимо, он посмотрел на нее так, что она откинула назад голову, будто ее ударили. И лицо у нее стало краснеть, краснеть, совсем как от пощечины.

А тут и урок кончился. Следующим было обществоведение. Урок Оксаны Михайловны.

Шурка продолжала сидеть, не слыша звонка и перемены.

Саша Величко подошел и сел рядом.

Ира тоже подошла и остановилась, не зная, что ей делать дальше.

Мишка, как тень, встал рядом с ней.

Такая странная молчаливая группа.

– Кого похоронили? – вдруг резко спросила Шурка.

– Меня, – ответил Саша.

…Оксана Михайловна вошла на урок стремительно, потому что с той минуты, как она встретила в сырой арке Марину, испугалась за Иру, а потом поняла, как ее спасти, надела туфли на высоком каблуке и побеседовала с Мишей Катаевым, она испытывала какой-то необъяснимый подъем. Оксану Михайловну не оставляло радостное предчувствие. И она уже не боролась с ним, не стыдилась его, а отдалась предчувствию, как наивная девчонка. В настроении ожидания Оксана Михайловна вошла в десятый класс.

Как осунулась сегодня Ирочка! Правильно Оксана Михайловна сориентировала Мишу. Пусть он будет возле девочки. Та, конечно, станет сопротивляться, будет его ненавидеть, но в конце концов только другая любовь может излечить от любви. Миша станет символом, знаком того, что есть такая другая любовь. Есть иные возможности, даже если тебе кажется, что их не может быть никогда. Он славный, этот Миша. Но что делать? У него роль вспомогательная, потому что он не король. Не король, это точно.

– Последние дни у нас? – спросила Оксана Михайловна Сашу.

– Да, – ответил он.

– Куда потом?

– В Куйбышев, – ответил он.

Шурка дернулась и посмотрела на Сашу. Дело в том, что она только что думала о Куйбышеве. Она думала, что зря она не поехала туда в техникум. Был же такой вариант, почему она прилипла к своему городу? Мать уговорила. Логика матери была такая: тогда ей, матери, придется все время ездить – то в одну сторону, к отцу, то в другую, к Шурке. Сил у нее на это не хватит. Шурка посмотрела на Сашу, надо дать ему поручение разведать в Куйбышеве про все учебные заведения. Про конкурсы в них.

Оксана Михайловна чуть не вскрикнула, прочитав на лице у Саши такую невероятную готовность откликнуться на Шуркин взгляд, будто она не просто повернулась в его сторону, а посулила что-то… И ничего нет для него важнее этого ее обещания.

Вот это номер! Что угодно, но вообразить, что именно Шурка стала поперек дороги у Иры Поляковой, этого она, Оксана Михайловна, понять не могла. Она даже растерялась на какую-то секунду, столь потрясло ее это открытие.

Воистину любовь слепа…

А может, она и глуха и безъязыка…

Как же можно отдаваться ей в руки, такой? Как же любовь может, будучи калекой, осуществлял защиту, о которой она только что говорила Мишке?

Все ее бывшие любови пришли и встали перед ней, и она не испытала ни минутного сожаления несвершившемся. Но странное дело… Какая-то глупая радость вновь проснулась и стала распрямлять в ней крылья… Что-то должно было случиться...

Она как-то машинально провела опрос, прислушиваясь к себе самой и сравнивая свои непонятные чувства с этими страстями-мордастями, которые проходили у нее перед глазами.

Шурка! Шурка! Извините, ничтожество. Оксана Михайловна вспомнила прораба Одинцова, вора, проходимца, жулика. Когда она перешла к теме то уже не сомневалась, что вставит его в урок.

Она говорила об ответственности. Каждого и всех. О чувстве хозяина у каждого и у всех. Она говорила: у каждого времени свои болезни, безболезненных периодов нет, и это естественный процесс. А воровать, как это ни странно, стали потому, что есть что воровать. (Такая вот причудливая мысль вдруг пришла ей в голову.) Идет борьба. Кстати, непременно надо позвать в школу Игоря Николаевича Полякова, пусть он расскажет, как собирает материал для своих газетных статей. Увы, из жизни города, из жизни предприятий, где работают родители учеников. Зло не анонимно, оно конкретно.

Она встретила взгляд Шурки. Если бы та смотрела виновато, потерянно, смущенно, Оксана Михайловна могла бы переменить свое первоначальное намерение. Но Шурка смотрела с откровенно ненавидящим вызовом, и щеки у нее горели, будто их подпалила победа, а не унижение, и все это заставило Оксану Михайловну следовать намеченным курсом.

– Мы понимаем, – мягко сказала она, – как тяжело сейчас Шуре Одинцовой…

– Мне не тяжело, – громко ответила Шурка.

– Та трагедия, которая произошла в ее семье, касается нас всех. Мы все в ответе…

– Нет никакой трагедии, – сказала Шурка. – Вы что-то путаете, Оксана Михайловна…