Розка (сборник) - Елена Стяжкина Страница 21

Андреев обещал постараться, научиться и явить Марине горы вранья. Но чуда не произошло. И свидетелей, достойных доверия, не было.

Хотя вот здесь, в Вене, он хорошо продвинулся в контексте «рыться в вещах». Марина могла бы им гордиться. Еще немножко, и он начнет много врать, а пока вот – вытаскивает с полок книги, листает страницы с мелкими чуть выцветшими буквами. Удивляется, что его Микеланджело был написан Андре Моруа, а Микеланджело герра Клауса – Германом Гриммом… Удивляется, но достает еще и еще, заваливает себя книгами – халабуда, баррикада, блиндаж. Все, как он любит. Рай – это нескончаемая чашка чая в бесконечной библиотеке.

Альбомы о странах и городах. Фотографии, карты, телефонные справочники и путеводители Италии, Греции, Аргентины, Индонезии, Чехии, Германии, Британии, Таиланда, Израиля… музеи, сокровища, подшивки газет на испанском языке, театральные программки…

Кто-то из них был педантичным путешественником? Клаус или Элизабет? Или это их отец Николас, проживший такую долгую жизнь, что Андреев успел застать ее часть, записанной именем на табличке под звонком на кованом заборе?

Книги взяли Андреева в плен без всякого хэнде-хох и без всякой надежды на что-нибудь уже почти родное, английское. Еще не научившись толком всем премудростям «рытия в вещах», Андреев чувствовал себя преступником. Ему стало нехорошо, стыдно. Фрау Элизабет могла видеть его в окна. В любое из четырех незанавешенных окон. Озираясь по сторонам, пытаясь сконструировать фразу: «Ну вы же сами сказали мне сделать это», он пытался «сложить все, как было». Как было он не помнил… Какие полки? Что за чем? Фамилиями или размером? Он стал спешить, брать сразу большими стопками, но не удерживал равновесия, часть книг летела на ковер, раскрывалась интимно и беспомощно серыми старыми страницами.

Он не увидел, из какой книги выпало письмо. Пожелтевший, аккуратно вскрытый конверт из хорошей и плотной бумаги. Без марки. Андреев узнал на нем обратный адрес, написанный фиолетовыми чернилами – адрес дома, где он теперь жил. А адресат, стало быть, не ответил? Письмо не получено? Ну еще бы… Адрес получателя не слишком удивил. Papst Pius XII. Когда ты столько читаешь о папе, то ничего удивительного, что в конечном итоге ты начинаешь писать ему письма.

Андреев в детстве писал в «Пионерскую правду». И тоже – без указания города, улицы, номера дома. Казалось, что «Пионерская правда» – сама по себе адрес. А писал он стихи. Писал много и посылал часто. Письма никогда не возвращались. Но и ответы тоже не приходили. Андреев заглядывал в ящик утром и вечером… а когда не мог или не успевал, то просил маму. Года полтора это длилось. Как лихорадка. А потом он понял, что пишет плохие, глупые и стыдные стихи. И с облегчением перестал ждать.

В какой-то книге, на какой-то полке, в каком-то шкафу лежит пачка его дурацких писем в газету, которые почтальонша наверняка передавала матери из рук в руки, чтобы не расстраивать ребенка. «Ну, мам, – смущенно сказал Андреев чужому письму. – Вот я идиот. Только сейчас об этом подумал».

В прошлом, которого стараниями мамы уже не будет, он мог бы найти правильный адрес газеты. А редакция, утомленная его бомбардировками, в сердцах написала бы: «Плохие стихи». Он бы поверил, но не поверил. Пытался бы улучшаться, положил бы жизнь на то, чтобы какая-то другая редакция послала его, уже взрослого и прожившего жизнь непризнанного поэта, жестче и понятней. А так – полтора года лихорадки. И всё.

А теперь Марина могла бы им гордиться. Чужое письмо, читать которое нельзя ни при каких, обжигало руки. «Одним глазком, – уговаривал себя Андреев. – Одним глазком…» Надо было остановиться, но уже нельзя было остановиться.

Печатные буквы, крупные, детские… Из понятных слов Victor Rudolf Obermayer, Jude, meine Mutter и Elizabeth, 1943.

Elizabeth – подпись.

1943 – дата.

* * *

Всю ночь в доме что-то пыхтело, тарахтело, готовилось взорваться, вздрагивало, потом унималось, переходило к ворчанию и затихало. В советской жизни так вели себя холодильники и центрифуги. Холодильники подпрыгивали на месте. Центрифуги иногда разгуливали. «Не пускай ее! Держи!» – кричала Марина, увешанная мокрыми, плохо выкрученными ползунками. Андреев вытягивал вилку из розетки, чувствуя себя героем. Центрифуга сразу успокаивалась, а Марина продолжала кричать: «Она без электричества не работает! Я сказала – держать. Просто держать. Включай и держи». Андреев послушно включал и молча обижался. Во время стирки они всегда ссорились, еще во время глажки, во время младше-маринкиных зубов, во время походов в магазин за тем, на что хватит денег, во время снега и луж, во время жары без кондиционера, во всякое короткое дневное время – они ссорились.

И дочь, увидев которую в день выписки из роддома он подумал: «Слава Богу, не Андрей», до сих пор считала, что скандал с высоким градусом выяснения отношений – это история про любовь.

Источник шума Андреев обнаружил за полночь. Он висел в коридоре, почти под потолком, между ванной и гардеробной, и во время встречи вел себя тихо. В буквальном смысле – на голубом глазу. Газовая колонка, нагреватель, личный источник тепла… связанный с термостатом, водопроводом, батареями и еще неведомо с чем… Неопасная штука, не привидение, не миномет. И можно было спокойно спать, но сна не было. В очередь выстроилось все, о чем он не хотел думать. Не мысли, а какие-то навязчивые гномы-клоуны, толпились, перебивали друга то фокусами, то страшными рисунками, то песней из двух строк, которые крутились заикающимися пластинками на их патефоне, не переставая.

«Не думать! Не думать! Не думать о Марине, о работе, о науке, о будущем и о фрау Элизабет. Но тогда о чем?»

Он включил свет. Он встал и включил свет везде, как будто Новый год и гости вот-вот придут. Открыл ноутбук, нашел годный путеводитель по Вене, нашел себе художников, которых хотелось бы увидеть не только в репродукциях.

Выбрал Климта, потому что Марина сказала: «В Вене надо смотреть Климта. У меня он заставкой на кондиционере на кухне висит. Хоть посмотришь, как это на самом деле». Еще согласился на Кокошку, не на того, что был знакомцем Швейка Фердинандом и собирал собачье говно, а того, что был Оскаром и отрезал кукле голову.

Оскара Кокошку поисковик предложил в нагрузку к Климту, по-свойски сообщая, что их обычно ищут вместе. Андреев не поленился – почитал и был этому рад. Оскар Кокошка, убитый на войне, оплаканный матерью и светской девушкой Альмой. Оскар Кокошка, вернувшийся с войны живым, неожиданно живым и удачно недобитым штыком в легкое. Мать была счастлива, Альма замужем за другим. Оскар Кокошка придумал альмазаменитель – куклу, в полный рост, мягкую, набитую пухом. Кукла ничего не изменила, хотя жила с ним в согласии и молчании очень долго. Живые женщины ревновали к кукле: Кокошка рисовал свою куклу, а женщин нет. В конце концов она ему все-таки надоела. Науськанный очередной ревнивицей или просто утомленный ее покорным молчанием, пьяный Оскар взял большой нож и отрезал кукле голову. По большому счету, если смотреть на все это дело с длинной дистанции, Альма, отказавшая Оскару, таки оказалась права…