Двойной язык - Уильям Голдинг Страница 21

Кроме тех, которые произносил Ионид, вспомнила я с внезапной болью. Двум римлянам он ответил из собственной головы… и моей. Бог тут был ни при чем. Держался бы он своих голубей! Он вернулся за мной.

– Ионид, мы богохульствовали.

– Да.

– Ты относишься к этому слишком спокойно.

– Почти все, что мы делаем, касательно богов, представляет собой богохульство, если уж тебе надо употребить это слово. Истина одного бога – это богохульство другого.

– Не умничай.

– Небеса! Почему бы и нет?

– Я хотела, чтобы меня успокоили, только и всего. Я вижу, ты этого не можешь или не хочешь.

– Но я же успокоил тебя! Или ты не слушала? Вот что, госпожа, посмотри на выручку.

– На что, на что?

– Выручку. Ну, вознаграждения. Эти два римлянина… о боги! Видела бы ты кошелек, который они оставили храму, и ожерелье для тебя. Афины, милые, скучные, блюдущие обычаи Афины, город моего сердца, несмотря на изобилие учителей, врачей, ученых, преподнесли треножник, достаточно изящный и, мне кажется, немножко захватанный, так сказать. Разумеется, были деньги и для меня, но самая малость. Все мы уже не те, чем были. Кстати, они прислали тебе еще одно ожерелье. Но не беспокойся, что их у тебя будет избыток. Первая госпожа – первая гусеница – договорилась с Леонтом, златокузнецом. Он все обратит в наличные. Разумеется, ты сама не можешь ходить и продавать вещи.

– Выручку.

– Вот именно. Кстати, я же тебя еще не поздравил – и делаю это теперь – с твоим вчерашним исполнением. Ты была несравненна, моя дорогая.

– Вчера? Но я ничего не делала.

– Ничего-ничего? Не отвечала всем этим безмозглым людишкам?

– Я заснула.

– А мне ты совсем сонной не казалась. Просто ровно столько «нумена» у тебя в голосе, чтобы убедительность была полной.

– Нумена?

– Римское словечко. Означает… потустороннее. Тут они мастаки – самый суеверный народ в мире. Бог знает, как они достигли того, чего достигли. Но когда ты ответила женщине, которая справлялась о своей умершей дочери, они все разрыдались. Я и сам еле удержался. Откуда ты знала, что девочку звали Лелия?

– Какую девочку?

– В любом случае, моя дорогая, мы сполна удовлетворили некоторых наших клиентов. Я даже склоняюсь к мысли, что твое «форте» – простота, а не сложность. Эта женщина сняла серьги и добавила их к драхмам. Не то чтобы от них было много толку – якобы серебро. Ну, Леонт определит.

– Я ничего не знала. Я спала! Почему ты мне не веришь?

– Раз ты так говоришь, то разумеется. Но если щепотка, брошенная на угли, и дым от нее так на тебя действуют, хотел бы я знать, что с тобой было бы в давние дни? Первые Пифии жевали листья, только что сорванные. Возможно, ты замечала, что ни одно животное лавровых листьев не ест. Даже насекомые. Они знают. Как я хотел бы, чтобы и мы знали! Но пожалуй, тебе пора готовиться.

Ионид сказал, что хотел бы знать, но не думаю, что он и правда хотел. Я начала его понимать. Сознание его представляло в значительной части скорлупу мнений и хрупких софизмов. Внутри скорлупы раз и навсегда определившаяся и неизменяемая часть, так как первой его заповедью было, что он сам знает все. Скорлупа содержала мнения, противоположные друг другу, чтобы он мог извлекать их одновременно, избавляясь от необходимости верить хоть в какое-то. Я начинала понимать, что оракул, подобно Иониду, был окружен противоречиями. Что бы ни было заключено в оракуле – его таинственное сердце, так часто говорившее загадочными словами, правильно истолковать которые было дано лишь мудрым и смиренным просителям, – я верила, нет, я знала о некой связи с потаенным центром существования, который был в нем и иногда вещал.

Этот день был третьим днем обращений к оракулу, и Ионид сказал, что отменил бы церемонию, знай он, что явятся всего два просителя, а погода будет такой скверной. Казалось глупым совершать все предварительные ритуалы – закутанная Пифия, парадный экипаж, которого я так и не увидела, и торжественный обряд Нисхождения. Как ни закутана, как ни слепа я была, мне стало ясно, что меня везут в другом экипаже, а так как никаких голосов на улицах слышно не было, я осмелилась посмотреть. И увидела, что везут меня в обычной, довольно грязной повозке. Только возница и одна лошадь, мохнатая и медлительная. Так и надо, подумала я. Именно так, наверное, было в те давние дни после того, как бог убил чудовище. Мысленно я пошутила, решив, что настанет день, когда останется только эта повозка, чтобы доставлять меня в пещеру, а править клячей придется жрецу Аполлона собственноручно. Но пока лил дождь, хлеща по широкому плащу, в который меня завернули поверх покрывала, и я хотела только одного: поскорее войти в грот и укрыться от дождя. Лошадь один раз остановилась посреди пустой улицы и отказывалась сдвинуться с места, так что я чуть было не накричала на возницу. Когда мы добрались до портика, слезть с повозки мне помог сам Ионид, шепнув:

– Поднять тебя я не могу, так что уж ты сама.

А потому, переступив порог, я сбросила плащ и увидела перед собой ступени, уходящие вниз. Несмотря на плащ, я промокла и была взбешена. Я резко заговорила с Ионидом, назвала его Ионом и спросила, почему у него недостало ума уберечь Пифию от дождя, а он ответил, что Пифия с помощью бога могла бы и не попадать под дождь. Не слишком достойное препирательство на ступенях, ведущих вниз к оракулу бога. Я поняла это, когда начала спускаться по мокрым скользким ступеням и бог заставил меня упасть. Заслуженно, хотя он никак не покарал Ионида, который был виноват не меньше меня. Мне вспомнились давние слова моего отца: «В таких случаях, моя дорогая, почти всегда виновата девочка». Я ушибла локоть и стояла перед треножником, растирая больное место. Наверное, боль и задержка – пусть подождут! – толкнули меня рассмотреть занавес в глубине грота, хотя я не сделала ни шага к нему. Теперь я увидела, что на нем изображен бой Аполлона и чудовища – в манере, которую даже я распознала как архаичную или подделку под нее. Но прежде я не замечала, что занавесов было два, стянутых вместе шнурами. Достаточно было потянуть за один шнур, чтобы половинки раздвинулись, открыв взгляду то, что они скрывали. Мне захотелось пойти туда и узнать часть тайн Аполлона. Но пока я колебалась, раздался голос Ионида:

– Крат из Коринфа, богатого Коринфа, молит бога сказать ему…

Не помню точно, чего хотел Крат. А получил он прорицания из внезапно угодливых уст Ионида с упоминанием очень больших денег. Вторым и последним просителем был земледелец, чьи поля, как он выразился, «занедужили», так что ему делать? Я все больше чувствовала, что мы настоящие злодеи. Ионид поднялся по ступеням, оглядел улицу и вернулся.

– Никого. Я распоряжусь о повозке.

Меня подмывало попросить его не беспокоиться, я и пешком дойду. Можем прогуляться рука об руку – он со священными регалиями, перекинутыми через руку, я с платком, небрежно спущенным на плечи под ничем не прикрытым лицом, – так кукольники выходят из-за ширмы, когда представление заканчивается, и смешиваются со своими недавними зрителями. Вот почти к чему пришел оракул, сказала я себе. Но ведь всегда были сомнения и подозрения относительно оракула – даже в самые первые задокументированные дни. Эти древние гекзаметры – если сказать правду – были отнюдь не такими уж хорошими. Как прорицания, они произносились раздвоенным языком, это было бесспорно. Либо бог смеялся своим раскатистым смехом – «падение дома», либо предлагал столь тонкое истолкование, что на нем мог попасться кто угодно. Но это все было в порядке вещей. От оракула ничего, кроме загадок, и не ждут, и если вы собрались к нему, то лишь от вас зависело, сумеете ли вы понять истинный смысл того, что изрек бог. Однако имелось и еще кое-что. Эти гекзаметры не были так уж хороши, а ведь Аполлон ведает искусствами, поэзией! Так почему его стихи уступали стихам Гомера? Почему по меньшей мере полдесятка поэтов творили стихи лучше, чем Аполлон? Где объяснение? Я вспомнила мою первую устрашающую встречу с оракулом, с богом – и как он раскровянил мне рот. Так, может быть, прорицания всегда были частично запятнаны кровью Пифии, неизбежно подпорчены ее смертностью, и бессмертный бог мог извлекать из нее лишь то, на что была способна она, как из флейты невозможно извлечь больше звуков, чем она может издать. Не исключено, подумала я, что причина в этом.