Голоса - Ксения Коваленко Страница 21

Эмми долго хихикала за дверью. «Интересный у этой скрипачки Бог. Традиционная любовь у Него не котируется, Ему подавай однополую. Или она решила обвести его вокруг пальца? Не выйдет…».

* * *

Все изменилось. Они периодически выступали в разных сомнительных клубах, даже появились постоянные поклонники, приходившие на каждое новое выступление.

Кэт и скрипачка продолжали свой бурный роман, но Лин все чаще плакала по ночам и перестала молиться, ходить в церковь. Эмми и Удо жили на противоположных концах одной оси, Бес пил, нюхал и кололся. Винт…

Появились мысли о записи альбома и расширении концертной зоны. Все обрушилось…

Они отыграли ровно половину выступления и ушли покурить. Сцена не пустовала: в это время на ней показывали стриптиз три некрасивые мулатки, разрешающие любые вольности в свой адрес.

Бес закрылся в туалете и разорвал конвертик. «Сейчас мне будет хорошо. Сейчас…»

Пауза затянулась. Эмми нервничала – Бес куда-то исчез. Мулатки давно оттанцевали и были сняты на ночь, садясь в машины прямо голыми.

– Удо, где Бес?!

– Я не знаю, он не курил с нами.

– Долго еще делать вид, что мы настраиваем инструменты?

– Сейчас, сейчас я его найду, – он убежал вместе с гитарой, провод от которой был вставлен в усилитель и от сильного рывка вылетел из гнезда. Казалось, что кто-то огромный хлопнул толпе двумя ладонями по ушам.

Эмми посмотрела вокруг себя: Кэт, отложив гитару, глубоко безразличная ко всему происходящему, сонно зевала, изучая толпу извращенцев-зрителей. Винт поправлял бессчетное количество микрофонов, расставленных возле его барабанов. Лин пыталась делать вид, что совершенно не смотрит на Кэт, хотя безостановочно пожирала ее взглядом.

«Как мы вообще можем так жить: каждый сам по себе. Мы называем себя группой? Мы никто. Я никто. Так. Пустое место».

Она обернулась: в дальнем конце сцены стоял Удо и как-то странно на нее смотрел. Он стал ей противен до горечи, до судорог, до тошноты. Вся его вечная медлительность, нерешительность, неспособность сделать что-то самому, весь этот налет понта, который он напускал на себя всякий раз, когда брал в руки гитару. Ей захотелось ударить его по лицу так, чтобы из губ пошла кровь, так, чтобы он замолчал и больше не открывал своего рта.

– Где Бес?! – заорала она и попыталась ударить его по плечу.

Удо перехватил ее руку и притянул к себе, но Эмми начала вырываться.

– Эмми, он далеко, – Удо с трудом выдавил это из себя.

– Он должен быть здесь!

– Он очень далеко, Эмми, и ему будет трудно вернуться. Вот, – он протянул ей шприц с поломанный иглой и потрескавшийся кожаный ремень.

Эмми закрыла глаза, зажала иглу между пальцами. Острие впивалось в нежную кожу все глубже, все вернее корректируя сетку отпечатков пальцев. Ей хотелось еще сильнее, еще дальше вдавить ее, сделать частью себя, незаменимым штрихом этого жалкого образа.

В мужском туалете собралась огромная толпа, окружившая один из отсеков. Протиснувшись сквозь тела, Эмми увидела Беса. Он лежал на половину в кабинке. Одна нога его была опущена в унитаз, другая неестественно изогнулась, глаза были открыты, на губах застыла белая, как снег, пена.

Эмми села рядом и рукавом рубашки вытерла его губы, пальцами закрыла глаза. На безжизненно опущенных веках остались две красные полоски от пальцев. Она поцеловала его в щеку:

– Концерт окончен, – бросила она всем собравшимся поглазеть на мертвого наркомана.

Беса хоронили этой же ночью на заднем дворе, положив тело в большой черный мешок для мусора. Яму пришлось копать очень долго: мерзлая земля не хотела поддаваться. В темноте Кэт задела Эмми лопатой по лицу. Пошла кровь.

Лин плакала и, не умолкая, читала молитвы, от которых ее саму уже тошнило.

– Замолчи! – Эмми толкнула ее, заставив споткнуться о тело Беса. – Где был твой Бог, когда он всаживал иглу?

– Там же где и ты.

– Копай!

– Не кричи на нее, – Кэт закрыла собой скрипачку. – Мы все виноваты, Бог тут ни при чем!

– Ты теперь верующая? Свое мнение появилось? Копай! Копайте обе! Живо!

Удо и Винт опустили мешок в яму. Холодная, твердая, промерзшая насквозь земля громко ударялась где-то внизу, там, где теперь спал Бес.

В изголовье могилы воткнули вместо положенного креста обломанный кусок бетона, на котором черным маркером написали: БЕС.

Все, кроме Эмми, сидели на кухне и молчали. Просто пили крепкий кофе.

– Как его звали? – спросил Удо.

– Не знаю, – Кэт было стыдно.

– У него не было документов. О родных он никогда не говорил.

– И не скажет.

– Твою мать…

Эмми сидела на кровати, раскачиваясь туда-сюда, словно подражая длинной секундной стрелке часов, висевших перед ее глазами. Она пыталась вспомнить в какой позе лежал Бес, но память безбожно размыла весь этот вечер, превратив его в картину Моне: все краски и образы слились, наслаиваясь один на другой, смешивались всевозможными оттенками, пульсировали на изогнутой сетчатке глаза, обволакивая острый хрусталик своей необратимостью.

Ее уже почти не тошнило от запаха оставшейся, словно въевшейся в пальцы, крови. Эмми не помнила чья она: ее или Беса. Вдоль века ползла змей глубокая рана, и тонкая пленочка новой кожи, едва-едва появляющаяся, лопалась от каждого резкого движения, пронзая всплеском холода ее горячий лоб.

Одежда была перепачкана мерзлой землей, которую они с трудом извлекали на поверхность, чтобы потом засыпать ею остывшее тело. Молитва, перемешанная со слезами Лин, застряла между зубов; черствым хлебом внутрь провалился воздух.

Эмми вся была соткана из грубого полотна, которое невозможно износить, затереть, прорвать. Ей казалось, что она вечно будет сидеть на этой железной кровати между полом и потолком, которые приближаются друг к другу, сокращая линию отдаления между своими гладкими, как белый шелк, поверхностями. И если ее раздавят эти два квадрата, она все равно будет жить, даже этим бесформенным пятном, даже этим осколком иглы, застрявшим в вене онемевшего Беса.

В дверь тихо постучали, и из темноты выплыла голова Удо: вся комната наполнилась его невнятным, сбивчивым бормотанием. Эмми не могла разобрать ни слова. Весь Удо был как будто бы за ширмой, весь склеен из толстого стекла, весь усыпан упавшей с неба звездной пылью.

– Я тебя не слышу, Удо, где твой голос? Почему ты говоришь молчанием?! Разбей тишину! Включи свет! Моя голова… Она больше не может… Удо! Не молчи! Заори! Ударь! Сделай что-нибудь, Удо, стань настоящим!..

Бесцветная пелена заволокла ее глаза. «Во мне больше нет света. Ни капли. Ни грамма. Все вытекло. Все просочилось сквозь треснувшую кожу…».