Русская красавица. Анатомия текста - Ирина Потанина Страница 21

— Ну, я пошла! — заметив, что я уже немного поостыла, и не смотрю на Бореньку жадным взглядом, Танчик сочла свою вредительскую миссию выполненной и решила таки удалиться. Тратить слишком много времени на переделывание старшего брата Танчик, в общем-то, не собиралась, ведь где-то неподалеку ее ждал парк с караоке или еще какие-нибудь непонятные нам развлечения.

Дверь захлопывается. Кроссовки Танчика ухают по подъездным ступенькам, играя прощальный марш…

Мы одни. Замираем, как всегда, в первой растерянности. Внешне — все цивильно: хозяйка пришла проверить, как проистекает житие не слишком надежного квартиросъемщика. Все цело ли? Ничего не распродано? Соседи не жалуются? Внутри — сумасшедший шквал чувств. Обрывки «нельзя» и «нельзя без этого», крики «важно» и тревожная сирена потери самоуправляемости.

Я всегда пропускаю тот момент, когда мы оказываемся в постели. Взгляды встречаются, что-то вспыхивает, окружающий мир плывет и теряет значимость, оставаясь вне зоны нашего восприятия… А потом уже сразу, без перехода валимся на раздолбанный чужими задницами старенький диван с хищными пружинами.

/Влажный блеск наших глаз,/Все соседи просто ненавидят нас/ А нам на них наплевать/ Ведь у тебя есть я,/А у меня диван-кровать./ Долой одежду, долой препятствия! Слиться, соединиться, просочиться друг в друга всеми способами. /Лавина платья, штанов свинец,/ Душат только тех, кто не рискует дышать./ А нам так легко, мы наконец,/ Сбросили все то, что нам могло мешать…/ — крутится в голове с бесстыдной ясностью.

Мы уже не люди, мы — одно невесомое нечто, становящееся все объемней и значимее с каждым толчком взаимного проникновения. А потом — волнами-всхлипами, такое сладкое и такое нежданное — восхитительное содрогание по всему телу, уносящее в забытье и спокойствие. Вместе, ни на миг не разжимая сцепленных рук, дышим общим дыханием и постепенно возвращаемся в комнату.

Вот оно — то, чего ни с кем у меня до Бореньки не было, и ни с кем, вероятно, никогда не будет. То, чего вообще не бывает между людьми — полное единение. С момента, как встретила это, хожу обалдевшая, потерянная и /разделяю все случаи жизни/ на — что были до и после тебя/.

Вся моя техничность, вся многоопытность, все знания, как будет лучше, и как сподручнее — ни к чему между нами с Боренькой. Каждый раз — по наитию. Каждый раз — как впервые. Вовсе не в поисках удовольствия, а просто от невозможности сейчас же, сию же секунду не прижаться к этому человеку, не раствориться в нем полностью, не отдаться, чтобы стать его частичкою… Это не секс вовсе был — соитие. Какое точное слово придумали, верное…

— Мистический магнетизм, — сказал когда-то Боренька. — Возвышенный, и вместе с тем какой-то физиологический. Я все время хочу тебя чувствовать. Ты лучишься притягательностью. Как грациозная изгибистая кошка, которую все время хочется держать на руках.

В другой ситуации, я в ответ на эту «кошку» обязательно рассмеялась бы. А может даже, шутя, обиделась, усмотрев в сравнении с животным что-то унизительное для женско-мужского равноправия. Но говорил Боренька искренне. Совершенно не для комплимента, а, скорее, из самоанализа. И это сразу же покоряло. И все-все-все, даже банальности, или откровенные грубости, делало приятными и запоминаемыми.

— Это, наверное, потому что мы друг другу созданные, — отвечала я тогда, cгоряча уверовав вдруг и в легенду о половинках, и во все прочие хорошести…

А со стороны — если бы вдруг кому-то пришло в голову наблюдать — нас, наверно, сочли бы безнадежными и озабоченными. Приступы взаимного притяжения стреляют наповал, без предупреждения и в самые неподходящие моменты.

То в лифте, когда одного взгляда друг на друга достаточно, чтоб в четыре руки впиться в кнопку «стоп» и броситься друг в друга, будто впервые встретились. А соседям ведь этого не объяснишь, и они давай лифт вызывать. А мы заняты — послушно едем куда вызвали, и лишь в последний момент соображаем, где находимся и успеваем снова на «стоп» нажать. А потом засылаем лифт куда подальше, уже не останавливаясь, и жалея где-то в дальней точке сознания, что не живем в стоэтажном небоскребище и совершенно не соображая, что вообще в нескольких этажах отсюда ждет нас изолированная и вполне подходящая для уединения комната…

То на Борькин День рождения, на балконе, когда в комнате, отделенная от нас плотными шторами, смотрит какое-то видео одна толпа гостей, а внизу, под подъездом, весело курит другая. И та, нижняя, кричит нам что-то, разумеется, о чем-то спрашивает. А я, вцепившись в перила, свешиваю голову вниз, невероятным усилием воли вникаю в смысл их реплик, отвечаю что-то, как ни в чем не бывало, а Боренька сзади стоит, покачиваясь, но изгибается так, что снизу его не видно. А все потом думают что у меня всегда, от природы такая блаженно-глупая физиономия и яркий румянец на лице…

— Фу-ух, ты делаешь из меня сумасшедшего, — выдыхает Борька, поднимается, явно нехотя, и принимается собирать разбросанную по полу одежду. — У! Новый носовой платок? Сколько ж их у тебя?

Атрибуты моего белья неизменно кажутся ему слишком маленькими для человеческих, и иначе, как носовыми платками, мои трусики Боренькой не величаются.

— Да ну тебя! — я вспоминаю, зачем приехала и пытаюсь вернуть состояние. Не тут-то было! Еще одна отличительная Боренькина особенность — умение наполнять меня радостью. Уж не знаю, может, витамины какие в его жидкости содержатся, но едва соприкоснувшись с ним (нет, ну не едва, а вполне основательно), теряешь всякое умение обижаться или расстраиваться. Чувствуешь себя счастливой, и потому совершенно не падкой на обидные мелочи, если, конечно, они не исходят от самого Бореньки.

— Я столько всего тебе рассказать хотела, нажаловаться, а ты взял, все испортил, — противореча собственным словам, сияю я.

— Не поверишь, у меня те же мансы. — Боренька грустно разводит руками, — Народ опять бунтует. Записываться здесь не хотят. Одному — живые барабаны подавай, компьютерные, дескать, все портят. Ну, где я их возьму? Сэм считает, что это лишнее, а сам я такую покупку не потяну, и выпросить, вроде, не у кого… Другому — пристрели саксофониста. Я бы пристрелил, если б он не был Сэмкиным племянником… Впору в петлю лезть, а тут появляешься ты, и все вокруг резко мельчает. И даже стыдно как-то: такой проект гибнет, а мне совершенно пофиг… Все зло не от женщин, а от одной женщины. Причем каждому — от своей. Мне — от тебя. Впрочем, и добро тоже оттуда. Охренеть можно!

— Не надо, про петлю. Моя Марина — ну, та, что повесилась, перед тем как это сотворить, кучу гадостей про меня напридумывала. А я способствовала этому по глупости. И теперь, не смыть, не переубедить, не переиграть уже. И так не по себе от этого было, что я даже с похорон сбежала, тем более, что они придурошные…

И мы смеемся с Боренькой, будто решились уже все проблемы, и отправляемся на кухню пить зеленый чай и друг другу сочувствовать.

— Ну, ты это, мать, не переживай. Со всеми бывает. Она ж, ты говоришь, перед смертью была прибацанная, вот такое и написала. А сейчас, вероятно, уже вылечилась, а значит, по-другому думает. Да одного взгляда на тебя достаточно, чтоб понять, что вся эта попсовая чепуха, про нормальную жизнь и мальчиков, только для смеха могла из тебя вылезти. Для смеха или для самобичевания…