Приговоренная. За стакан воды - Анн-Изабель Толле Страница 21

Я хорошо помнила этот день, среду, 2 марта. Тогда дождь лил с утра до вечера — в Пакистане это случается редко. Обычно, даже зимой дождь идет не дольше часа и всегда заканчивается прекрасной радугой, а потом солнце вновь вступает в свои права. Но в тот день небо плакало неустанно, хотя до этого вот уже несколько недель стояла жара, пришедшая на смену очень суровой зиме. И, как обычно, в моей камере тоже шел дождь, просачиваясь сквозь трещины в потолке. Запах мокрой земли чувствовался до сих пор.

Я вспомнила каплю, которая упала мне на лоб и медленно стекла по груди до самого сердца. Наверное, именно в тот момент министра убили… Думая о том дне, я упрекала себя за то, что он показался мне тогда не таким унылым и долгим, как другие. Но откуда я могла знать? Накануне меня навещал Ашик. Он выглядел отлично, рассказывал о том, что планирует провести с детьми неделю в доме Шабаза Батти, участвовать в пресс-конференциях, отвечать на вопросы иностранных журналистов. По словам мужа, министр собирался и дальше рассказывать миру о моей тяжкой участи, чтобы страны Запада оказали давление на Пакистан, и меня освободили. Шабаз Батти также рассказал Ашику, что недавно вернулся из США и Канады, где тоже говорил обо мне. У него состоялся долгий разговор с премьер-министром Канады, чье имя Ашик не запомнил, а в Вашингтоне даже беседовал наедине с Хиллари Клинтон.

— А кто это, Хиллари Клинтон? — спросила я.

Муж неуверенно ответил:

— Наверное, американский президент, потому что министр был очень рад этой встрече и тому, что смог поговорить с ней о тебе.

Таир, мой адвокат, усмехнулся в усы:

— Да нет же, она не президент, а госсекретарь. Но это тоже очень хорошо.

Я не верила своим ушам. Такая важная персона думала и говорила обо мне. По словам министра, она выразила мне поддержку. Мы с Ашиком и Таиром вместе порадовались этим замечательным известиям. Когда мы прощались, я была такой приободренной и веселой, будто услышала музыку. Помню, сама удивилась тому, как стала пританцовывать в ритме падающих капель: кап-кап, кап-кап. Теперь же мне было совестно за то, что я радовалась в день смерти министра, хотя должна была плакать вместе с небом и молиться за спасение души Шабаза Батти. Я никогда не прощу себе, что танцевала, когда небеса изливали свою боль, печалясь о смерти человека, отдавшего жизнь ради мира и справедливости. И ради меня.

Я чувствовала себя еще более одинокой и всеми покинутой, чем прежде. Даже большая черная муха сбежала от несчастий, которые я приношу всем вокруг. Наверно, она тоже догадалась о том, что рядом со мной ей грозит гибель.

Я устала и чувствовала слабость. Глаза закрывались сами собой, и сон уже почти принял меня в свои объятия, как вдруг я услышала жужжание знакомой мухи. Но она прилетела слишком поздно: теперь мне хотелось заснуть, чтобы забыться, стереть все свои печали, не думать больше о том, что отныне я полностью в руках охранников, которые могут убить меня совершенно безнаказанно, а может и — кто знает? — получить 500 тысяч рупий, обещанных муллой. Но прежде чем я заснула, в голове возникла еще одна мысль. Я впервые всерьез задумалась о самоубийстве. Мне захотелось покинуть мир людей, которым я больше не нужна, и спасти своих детей. Слишком многие умерли из-за меня, это невыносимо. Нет, решено: завтра я убью себя.

На следующее утро я проснулась измученная, словно меня били всю ночь. Голова раскалывалась. Я смутно помнила какие-то кошмары — огромных чудовищных пауков, наводнивших мою деревушку Иттан Вали, охранника Калила, пытавшегося проломить мне голову связкой ключей. Все это было очень странно, но в любом случае я не собиралась напрягать память. Стоило оглядеться, и становилось понятно, что мой карцер — сам по себе кошмар, так что незачем накручивать себя еще больше.

Я с трудом поднялась. С каждым днем делать это становилось все тяжелее, спина сильно болела. Взгляд остановился на чайнике возле кровати. На крышку решительно уселась большая черная муха, будто говоря, что накануне всего лишь улетала на прогулку, но теперь не оставит меня. Глупо, но от этого у меня потеплело на сердце. Я вспомнила о паучке, который не имел ничего общего с чудищами из моего сна. Он был крошечным и милым, и так старательно обустраивался вчера в пыльном углу. Я стала его искать, но так и не нашла: в углу осталась только порванная паутина. Наверно, он убежал. Но я не могла понять, как это произошло. Его точно не сдуло, ведь в камере не было ни ветерка. Под кроватью, конечно, была вентиляционная решетка, но совсем крошечная, ее едва хватало, чтобы я не задохнулась. Каждый день я мылась с мылом, и все же воздух был настолько спертым, что я чувствовала запах разложения, исходивший от меня. Дыхание смерти. Может, я уже начала гнить, как перезрелый плод, или увядать, как цветок, лишенный воды и солнца? Дома у меня рядом с дверью висело небольшое зеркальце, но последний раз я смотрела на себя два года назад. Иногда я пыталась увидеть свое отражение в котелке с водой, но в камере было слишком темно. Так что я понятия не имела, на что стала похожа теперь. Когда я спрашивала Ашика, он всякий раз отвечал одно и то же:

— Ты так же прекрасна, как в день нашего знакомства.

Я злилась, потому что знала, что это не так.

— Ашик, прекрати! Перестань болтать ерунду. Я и до тюрьмы не выглядела на двадцать. Прошу тебя, скажи, как я изменилась здесь?

Но сколько бы я ни кричала, мой добрый муж неизменно отвечал нежным, спокойным голосом:

— Ты совсем не изменилась, Азия. Правда, ты прекрасна.

Но я чувствовала, что уже не такая, как прежде. Волосы, спадавшие на плечи, совсем поседели, а когда я ощупывала лицо, кончики пальцев касались впалых щек. Моя упругая кожа стала морщинистой, дряблой, а глаза наверняка были красными, потому что они щипали все время, пока я их не закрывала. Я определенно сильно изменилась, и даже если бы я могла посмотреть на себя в зеркало, не знаю, хватило бы мне смелости или нет. Я боялась, что не узнаю себя. В глубине души я понимала, что на самом деле мне куда приятнее представлять, что я все «так же красива, как и в двадцать лет», в чем меня убеждал Ашик.

Я вернулась к идее, которая вертелась в голове, пока я не заснула накануне. Убить себя, чтобы освободиться, чтобы спасти мужа и детей.

В то утро я корила себя за эти черные мысли. Я помолилась и почувствовала, что Господь простил меня. Ведь Всевышний знает, что разбитое сердце, погруженное в пучину непонимания — это страшное зрелище. После смерти Шабаза Батти мне показалось, что стены камеры сжали меня со всех сторон, заставляя задыхаться между ними.

Я поняла, что не имею права покончить с собой, ведь министр пожертвовал жизнью ради меня. Нет, я не могу бросить детей, ведь они верят, что мама скоро вернется домой. И потом, у меня есть вера. Я вспомнила отца Самсона из церкви Святой Терезы. Он говорил, что самоубийство — тяжкий грех. Пусть он направлен прежде всего против самого человека, но наша жизнь принадлежит не нам, а Богу. Я знала это и понимала, что осталась в живых несмотря на все, что произошло, не просто так. Это значит, что Господь доверил мне особую миссию. Возможно, я, простая необразованная крестьянка, смогу облегчить страдания таких же невинных жертв, как я, а то и спасти их от смертной казни. Если я буду жить, то, может быть, закон о богохульстве когда-нибудь изменят. Пусть мне осталось недолго, но я не имею права убивать себя. Пока я жива, я буду продолжать бороться, чтобы смерть Салмана Тасира и Шабаза Батти не была напрасна.