Жасминовые ночи - Джулия Грегсон Страница 21

«Дорогая Саба, – написал он. – мне очень жаль, что тогда все так вышло. Вероятно, я показался тебе ветреным ловеласом, но та девушка – не моя подружка, а невеста моего недавно погибшего друга. Пожалуйста, дай мне знать, куда тебя направляют, когда ты пройдешь все проверки».

Он не мог заставить себя написать подробнее о Джеко, не хотел прикрываться его именем – это казалось ему подлостью.

Джилли обняла его за шею, потом, когда они разговаривали, держала его за руку. Саба это видела. Когда тот ее новый парень подошел к ним, Джил виновато улыбнулась, и Дом, вероятно, ответил ей тем же. Как странно, что печаль можно было принять за флирт.

«Дорогой пилот-офицер Бенсон, – ответила ее мать, – я подумала, что вы можете мне помочь. Я случайно, по ошибке, вскрыла письмо, которое вы прислали моей дочери. Она уехала в … – в этом месте цензор вырезал большую дыру, – и с тех пор мы не получили от нее ни словечка. А вы? Раз вы служите в армии, может, вы располагаете большей информацией? Мы с мужем очень беспокоимся за дочь.

С искренним приветом,

Джойс Таркан».

Когда пришло это письмо, он находился возле Брайз-Нортона, обучал там молодых пилотов и маялся. Теперь было намного спокойнее, чем в дни Битвы за Британию [40]. Когда они не летали, воздух в клубе-столовой делался затхлым от скуки, сигаретного дыма, бесконечной игры в криббедж [41]. Как только он получил увольнительную на день, он сразу уехал, радуясь полулегальному поводу вырваться.

Поезд нырнул в туннель под рекой Северн, Дом погрузился в густой мрак. Заскрежетали тормоза, зашипел пар. Сонный проводник объявил, что они, не исключено, застряли тут надолго.

Эти слова были встречены веселым смехом и возгласами пассажиров – такие происшествия стали уже чем-то будничным, неизбежной частью жизни. Но Дом, обливавшийся потом в душном вагоне, нервничал и злился на самого себя. После ранения он страдал клаустрофобией и прекрасно понимал, что должен перебарывать ее, если снова хочет стать боевым летчиком. Приступы начинались внезапно – у него перехватывало горло, а тело превращалось в бешено работающий насос, который взорвется, если Дом не восстановит нормальное дыхание или не убежит куда-нибудь. Ему было досадно, что даже застрявший в туннеле поезд мог вывести его из равновесия.

Он опустил голову и тяжело дышал, охваченный ужасом, а когда приступ прошел, спросил себя, зачем он вообще затеял эту охоту на диких гусей. Девушка улетела в Северную Африку; во всяком случае, на это намекал швейцар. Ей совсем не нужно синее пальто, которое лежало сейчас на багажной полке над его головой. В правом кармане он обнаружил филигранную золотую ладонь – ее амулет. Он сунул его в карман шинели.

Сейчас он нащупал амулет. В школьные годы он увлекался магическими амулетами, и теперь сразу понял, что это Хамса, или «рука бога», оберегающая от злого, завистливого глаза, от ненависти и зависти окружающих, способных убить в человеке все мечты и желания. Недаром египтянки в деревнях мазали лица своих детей грязью, а в английских семьях детей приучали с малых лет не хвастаться.

Кембридж и Королевские ВВС выбили из него эту магическую чепуху, но его пальцы тем не менее судорожно сжимали во время приступа золотой амулет, словно искали поддержки у крошечной ладони. А когда его пульс вернулся к норме, а едкий пот высох, он с насмешкой сказал себе: Дом, неисправимый циник, ты оказался в поезде, который никуда не идет, – ох, уж эта твоя подсознательная склонность к мелодраматизму!

Напротив Дома сидела хорошенькая девушка из женского корпуса, грациозно поставив ноги в шелковых чулочках и грубых армейских туфлях. Она развернула упаковку бутербродов и предложила ему присоединиться. Он поблагодарил и отказался. Она аккуратно поела и, вытерев губы платочком, поинтересовалась, в какой эскадрилье он служит.

Он ответил, что пока еще ни в какой, и она нерешительно рассказала ему про какого-то своего знакомого, который летал на ночных истребителях во Францию. А ее взгляд обеспокоенно спрашивал: нравится ли ему беседа? Не слишком ли я раскованная? У нее были рыжеватые волосы и остренький подбородок. Ну, и ножки, конечно. В другой раз, в другом настроении он бы ответил ей взаимностью. Они обменялись бы телефонами, посидели бы в ресторане, а то и легли бы в койку. Ведь теперь все стало просто: ты утешался, как только мог, а она, кажется, была приятной, спортивной девчонкой. Но он снова уткнулся в свою газету, и улыбка на ее лице увяла.

Уже в полудреме он слышал, как с ней заговорил какой-то военный с приятным глостерским рыком. Чиркнула спичка, они закурили. Он рассказал девушке, как несколько недель назад на этот самый поезд пикировал немецкий истребитель и как машинист гнал состав со скоростью девяносто миль в час.

– Ох, надеюсь, что сегодня этого не случится, – вежливо ответила она; в ее голосе звучала нотка отчуждения, не располагавшая к продолжению беседы. Как постичь прихотливость человеческих желаний? Почему ей приглянулся именно он, притворявшийся теперь, что дремлет над своей газетой? Почему она не казалась ему интересной?

Он вспоминал глаза Сабы – какого они цвета, темно-карие или посветлее? Они глядели на него, словно зверьки из клетки, сквозь вуаль на той нелепой шляпке; в них светилась, пылала жизнь. А в одной из ее песен, той, что о боге, благословляющем одинокое дитя, звучала мольба о независимости, о жизни и достоинстве. Впрочем, нет, теперь он понял – о мужчине.