Начало - Анастасия Заворотнюк Страница 21

Казалось, что этому не будет конца. Мы столько раз бунтовали: «Если вы не остановите стройку, мы перестанем играть!» Но с другой-то стороны мы снимали сутками напролет. Строитель по команде «стоп» должен был прекращать работать, но ведь он тоже выполнял план! Мы рано начинали, поздно заканчивали. Когда ему было строить, готовить павильоны? И нам деваться было некуда, и строителям. Вот в таком вот взаимоневыгодном положении, в таком анти-симбиозе мы сосуществовали.

Но это еще полбеды. Мы работали в цеху настолько ветхом, что если начинался сильный дождь, то он губил съемки. Вместо потолка этакая тонкая сфера была – было слышно, как по ней бьют капли дождя, как шумит ветер. Но и это еще не все – держитесь, осталось совсем чуть-чуть – рядом с нами на полную мощь работал завод колбасных изделий. И нас обдавало такими ужасными «ароматами», что иногда казалось – все, вот сейчас уже точно все, больше мы не вынесем. А еще наш павильон промерзал насквозь в зимнее время – то есть примерно полгода мы находились на Крайнем Севере, в условиях вечной мерзлоты. Иней шапками нарастал на потолке, бетонные стены покрывались льдом. Везде стояли тепловые пушки, которые хоть как-то обогревали помещение, но они шумят и во время съемок их отключали.

Смолкин ходил в термобелье – ему купили костюм, спасающий от мороза альпинистов и полярников. А я ходила, как всегда – голая, ну, или «почти» голая, хотя, в условиях такого холода, разница была небольшая. Голые плечи, руки, ноги. Гламурненько! За это, среди прочих достоинств, зрители и полюбили Вику Прудковскую. А мне за эту любовь приходилось ежедневно мерзнуть и балансировать на грани воспаления легких.

Летом наш павильон нагревался как сковородка, крыша раскалялась до какой-то космической температуры. И съемки превращались в каторгу. А на экране все выглядело уютно, чинно и благородно. Зеленый уголок старой Москвы. Дивная квартира, тихая, чистая. Просто мечта!

И уж совершенно всесезонной была пыль – наше вездесущее проклятие, с которым было просто невозможно бороться. Серая, мелкая цементная пыль, очень вредная для здоровья. И мы всем этим дышали.

Когда нам объявили, что «амедиа» продлила контракт с СТС, и мы снимаем больше серий, чем планировалось, все радовались. А я сидела в ужасе и даже не могла плакать. У меня в тот момент мир рухнул – ведь просвет был уже близко, я считала дни, когда все это закончится. Мне так хотелось спать! А тут – новость о том, что это еще только середина, и нужно еще столько же пота, крови, нервов, мучений, лишений, терпения, сил, выдержки… Я ехала домой и думала: «Я не доживу, я не доживу до свободы…»

Так уж сложилось – были допущены ошибки в планировании, режиме съемок. Очень тяжелые ошибки. При запуске проекта предполагалось, что мы будем снимать серию в день. Стали выяснять:

– Кто-нибудь хронометрировал серию?

На нас посмотрели квадратными глазами:

– Конечно! Там 22 минуты, работы – на один день.

Но кто-то возразил:

– Там как минимум сорок минут. Это видно невооруженым глазом по распечатке. Здесь слишком много текста. И потом – что значит «один день»? Какой день? Сколько в нем часов – сорок восемь?

В первый же день снимали до пяти утра. А «замахнулись» на шесть серий в неделю. Анекдот, конечно, если бы только не было так страшно – работать-то нам. В общем, наши начальники ошиблись. Все серии были сокращены почти вдвое. И все равно – не получалось снимать серию в день. Это была заведомо авантюрная задача. На самом деле, даже за два дня серию снять невозможно. Ситком – вообще очень многословный жанр, причем текст – реактивный и быстрый. В некоторых сериях, да что там – практически во всех, за малым исключением, текста больше, чем в ином полнометражном фильме. И вот, чьи-то ошибочные расчеты привели к тому, что мы должны были отдуваться за них в каторжном режиме. Если бы у нас было хотя бы три дня на серию – она бы снималась без напряжения, без истерики, сосредоточенно. А так – мы все время опаздывали, ритм бешенный. Мы, актеры, расплачивались за ошибку, допущенную еще при запуске, в течение двух лет.

В Америке работа строилась совершенно по-другому. С понедельника по четверг актеры репетировали. А в пятницу у них была запись в присутствии зрителей – игрался настоящий спектакль перед «живой» аудиторией. В субботу все отправлялось в эфир, и обязательно был выходной. Со зрителем снимать невероятно сложно, но это возможно, это довольно распространенная практика – многие оригиналы известных ситкомов именно так и снимались. Компания Sony Pictures выпускала одну серию в неделю. Чисто американский ритм – ведь телевизор все привыкли смотреть по воскресеньям: такой, знаете, пряник на выходные, семейный просмотр любимого сериала. А мы снимали по три серии в неделю! Что уж и говорить – на репетиции, а уж тем более – на живую аудиторию, никаких сил и никакого времени не хватало. На отдых – тем более. У нас надо показывать фильм каждый день, иначе все забудут, кто такая няня. Ну, конечно, мы догнали и перегнали Америку. Но чего нам это стоило – знаем только мы сами. Мы получили тройную нагрузку по сравнению с американскими актерами, и она со скоростью, которая увеличивалась с геометрической прогрессией, истощала всех участников процесса – актеров, режиссеров, операторов, сценаристов и всех остальных. Ну и конечно, хронометраж. У американцев – 22 минуты, а у нас – 26. А четыре лишние минуты – это, простите, дневная выработка среднего восьми-серийного фильма. Для сравнения – мы снимали в день где-то 13 минут. И репетировали во время съемки. И вот представьте – американцы, которые репетировали 5 дней подряд, конечно же к моменту записи знают текст наизусть. А у нас было так, что ты даже не представлял – сможешь ли ты произнести свой текст до конца в этой сцене или нет. Хорошо, если ты удачно пропустил через себя свою реплику. Допустим, получилось. Выстрелила. Темп, драйв – все удачно. Ура. Но не факт, что твой партнер так же хорошо произнес свою реплику. А когда нас четверо в кадре, то вероятность удачного дубля снижается до нуля. И только чудо и нечеловеческие усилия могут помочь сыграть сцену как надо. И поэтому, когда актеры начинали лепить отсебятину, запись старались все-таки не останавливать. Мы не импровизировали, текст был точно прописан, нам даже выводили коэффициент, кто и сколько ошибается. Потом наши креативщики, которые следили за съемочным процессом, приходили к нам и говорили:

– Это надо переснимать, потому что ваш диалог не имеет отношения к сценарию и серия теряет всякий смысл!

И они были правы – ведь всего лишь одно слово или перемена порядка слов – могут изменить весь смысл фразы. А все на свете запомнить просто невозможно. Мы тараторили, как сороки. Первое время я выучивала весь текст – знала 5 сценариев наизусть. Выучиваешь одну сцену – и автоматом запоминаешь все реплики, и свои, и чужие. Но постепенно, вместе с нарастающей усталостью, я стала просто прочитывать большие монологи – реплики то запоминались, то нет. Я запоминала и выдавала текст по следующей схеме: первый дубль получался идеально, во втором появлялись какие-то слова-паразиты (ну, а, и), на третьем дубле я начинала запинаться. На пятом я уже просила «делить» – память отказывала истощенному организму в своих услугах. «Абонент находится вне зоны действия сети». Я бесконечно, бесконечно и еще раз бесконечно говорила в этом сериале. У меня был наработанный ритм – быстро, пауза, быстро, четко, растянуто. Но после четвертого дубля мне неизменно хотелось умереть здесь и сейчас. От бесконечных повторений шутки казались плоскими, диалоги – бесконечными.