Эффект бабочки - Александр Архангельский Страница 21

– Можно ли сегодня говорить о выходе наших вузов на мировой уровень?

– Есть ли отдельные преподаватели почти в любом университете, которые могут читать лекции и вести семинары на мировом уровне? Конечно, есть. Но как только мы ставим вопрос о системе, мы должны себе сказать, что ситуация не такая благополучная. Нет системы воспроизводства, не получается мотивировать выдающихся преподавателей на продолжение жизни и работы в стране. И тут мне придется говорить о вещах политических.

Факт остается фактом: профессор не может довольствоваться только деньгами, иначе он не профессор. Да и с деньгами-то проблема, но даже если бы они были, профессору нужна атмосфера, свободный доступ к любому виду и типу информации, университетская автономия. Ему нужно право говорить со студентами о том, о чем он считает нужным, без страха, что напишут донос, позовут прокуратуру. А как ты можешь не нарушить, если университетское образование подразумевает обсуждение любых проблем, а у нас происходят погромы на выставках, как только делается шаг в сторону от привычного…

Мне лично не очень симпатична акция, которую устроили Pussy Riot, но в ней не было даже намека на насилие, при этом за нее дали два года, а за уничтожение картин Сидура, профиля Мефистофеля – все стараются спустить на тормозах. Я не подписывал и не подпишу призывов к посадке тех, кто устроил погром в Манеже; в России призывать к посадке – мягко говоря, не следует. Однако бросается в глаза избирательность решений. Те, кто действуют от имени ложно понимаемой традиции, находятся под защитой. Те, кто с ней не считается, получают наказание, несоизмеримое с поступком. А ведь все это контекст, в котором живет современный профессор. Он должен иметь право на свой оперный театр, в котором будут ставить то, что интересно смотреть университетскому кругу, как бы к этому ни относился местный митрополит, мулла, раввин, или кто угодно. Понимаете, в любой развитой стране эксцессы могут быть: сумасшедший придет, сорвет не понравившуюся ему картину, безумный пастор сожжет книжки, все возможно. Кроме вмешательства государства и церкви в ту сферу, которая независима от сиюминутных представлений о прекрасном.

По одним и тем же причинам нельзя приходить в церковь для того, чтобы сорвать икону, и в музей, чтобы сорвать картину, хотя я, как человек верующий, не могу поставить картину и икону в один ряд. Для меня икона – это святыня, а не только изображение. Но для государства и общества нету никакой разницы. В стране, где защищаются чувства верующих, а никаких другие чувства не защищаются, университетскому профессору неуютно. Чтобы не уехать и при этом не поддерживать идею революции, надо быть либо убежденным патриотом, либо лентяем. В Иране, где довольно жесткая цензура, есть хорошее религиозное образование, есть и светские профессора, но университетов, куда стремились бы или мы – из других стран – обучаться наукам – нет. Мы тоже должны выбирать: мы – или страна университетов, или страна околоправославного хулиганата. Так, чтобы и то, и другое – не получится.

– Как вы оцениваете замысел и течение реформы Российской академии наук?

– Я понимаю мотивы тех, кто запускал реформу. Среди них совсем не только бюрократы; просто чиновники, как им и положено, «подтянулись» первыми. Есть и большие ученые, которые видели неэффективность этой машины, её внутреннюю бюрократизацию. Например, Михаил Гельфанд, совершенно замечательный ученый, который был убежденным сторонником реформы Академии наук, – пока она не началась… Но как только ты запускаешь процесс, к нему присоединяются всякие случайные люди. Президент РАН Владимир Евгеньевич Фортов и сам по себе серьезный ученый, и хороший управляющий, только самые главные, экономические рычаги управления, перехвачены. Все поломали под предлогом оптимизации. Знаете, я это слово ненавижу больше всего! Оптимизация на нашем языке – не выстраивание какой-то логической модели управления, а сжатие, схлопывание, унасекомливание. Вот чтобы сидели, не рыпались, никуда не лезли.

Есть институты модернизационные, которые рассчитаны на бесконечную доводку. А есть архаика и авангард, которые по существу не реформируются. Академия наук – архаический институт, который нельзя реформировать. Его можно сохранить, можно сжать, можно улучшить, можно подправить.

Мы можем оставить за Академией наук очевидную функцию золотого стандарта. Проще говоря, если Академия наук сказала, что это наука, значит, это она и есть, а если она сказала, что это не наука, значит нет. Академию ломали при советской власти, ломали после, и она охотно отступала от всех принципов, но одним не жертвовала – не могла сказать, что это наука, если это не наука. Последний пример – это псевдонаучные разработки Виктора Петрика, которые продавливал тогдашний глава «Единой России» и спикер парламента Борис Грызлов. Академия виляла хвостом, отползала, грызла ручки диванов, как собака, которую сейчас побьют, но она не сказала, что это наука, просто не смогла. Эта функция за ней есть, а все остальное – разговоры от лукавого.

В мире, конечно, науку в основном создают университетские лаборатории. Но сначала создайте мирового уровня сеть лабораторий по всей стране в университетах, а потом что хотите, то и делайте с РАН! Сегодня мы видим, что Академия разрушается, а взамен ничего не дается.

– А что думаете про инновационный центр «Сколково»? Есть ли у него перспективы?

– Перспектива существовать есть, перспективы развиваться – нет. Развитие – это распространение модели за пределы узкого ограниченного пространства. Чтобы «Сколково» развивалось, должно быть условное Сколково московское, новосибирское, дальневосточное, уральское. Само по себе «Сколково» наверняка дает эксклюзивный результат…

– Вы считаете, что дает?

– Судя по всему, да. Это тот уровень уже научно-технологического знания, где я не специалист, поэтому никакого своего суждения выносить не могу. Но люди, которым я доверяю, говорили, что инновационные вещи там прорабатываются. Тут важно, что с точки зрения страны, не имеет никакого значения, есть «Сколково», нет «Сколково»… До страны это не доходит, это далеко от реалий, в которых живет простой ученый даже в столице, я уж не говорю про регионы. Это авангардный проект.

Чем отличается авангард? Он не считается с традицией. Он говорит, «нет никакой вашей традиции, я перепрыгиваю через бурную реку и оказываюсь сразу на той стороне». Все же остальные остаются по ту сторону реки. Поэтому ещё раз говорю, это не замена Академии наук. Мы вынуждены держаться за РАН со всеми её несовершенствами, нам нечего предложить взамен.

– А что скажете про происходящую сейчас реформу образования?

– Я никакой реформы образования не вижу. Я вижу очередную реформу управления образованием. Одновременно вижу учителей-новаторов, и не только учителей, но и деятелей образования, которые реально прорабатывают новые образовательные модели.

Есть проработка федерального государственного стандарта, попытка его очеловечения. Есть попытка заново конституировать преподавание русского языка и литературы; комиссия заседает под руководством спикера Госдумы Сергея Нарышкина. Рабочую группу по литературе возглавил Дмитрий Бак, директор Государственного литературного музея. Наброски документов, которые я видел, – это движение в правильном направлении. Там есть вполне живые вещи: свобода учителя от излишнего контроля, отказ от жесткой стандартизации, творчество как принцип. Это вполне гуманистическая, вполне современная, вполне живая попытка вдунуть смысл в преподавание материала в школах.