Кольцо Либмана - Питер Ватердринкер Страница 21

Вечером Финкельштейн улегся на пол возле моей кровати. Пьяный, он катался по ковру, хрюкая как поросенок, между делом расспрашивая меня о моей жене, об Эве.

— Покойная жена, — пояснил я, — она скончалась в прошлом году.

— Ну какое это теперь имеет значение? — прогнусил Финкельштейн. — В один прекрасный день все мы станем историей, днем вчерашним. Но у прошлого есть будущее, того же мнения, между прочим, придерживается и Библия, или, быть может, вы не читали Священное Писание?

На следующее утро, открыв глаза, я обнаружил, что врач исчез.

Через несколько часов я двинулся к памятнику Ленину. Усевшись возле него, я достал завернутую в газету поллитровку и жадно начал пить. Мои поиски норы, в которой меня ограбили — в замызганном доме, на четвертом этаже (я это хорошо помню) — опять ни к чему не привели. Сколько все это еще протянется? На всякий случай я внимательно следил за прохожими, которые из-за стелющегося понизу тумана, казалось, двигались на ампутированных конечностях. Кто знает? — счастье порой скрывается в укромном уголке. Через некоторое время на своем «джипе» подкатил бельгиец. Он поспешно вышел из машины.

— По-моему, Либман, — сказал он, задыхаясь от нехватки кислорода, — ты будешь носить свои дурацкие солнечные очки даже в снежный буран. Погоди, ждать уже недолго осталось.

Он нервно пригладил свои воображаемые волосы и спросил, как у меня дела.

— Дела идут отлично, — сказал я.

— Это хорошо, — промолвил бельгиец с тонкой усмешкой, — раз так, то мы с тобой скоро прокатимся в Москву. Шестьсот сорок километров — тух-тух-тух — на поезде по ночной матушке России. Такое запомнишь на всю жизнь. Красные огоньки Кремля манят, мой дорогой. Они манят. Ну-с, что скажешь?

Мало того, что у меня не было никакого желания ехать — у меня имелись дела и поважнее. Это, что называется, еще мягко сказано. Сколько дней, сколько недель остается еще у меня в запасе? Я разработал план прочесать весь город, район за районом, улицу за улицей. Дом за домом, если понадобится. Систематически. Этот консул мне совершенно ни к чему, нужна лишь карта. Да-да, эта самая Соня вместе с моим кольцом от меня не уйдет… Но погодите… На автомобиле Жан-Люка…

— Сколько времени займет эта поездка? — спросил я.

— Дня три, — ответил бельгиец — сам он собирался вернуться назад до 7 октября, дня ожидаемого восстания.

Он растоптал ногой окурок и спросил:

— Или ты, советник, боишься вступить со мной на тропу приключений?

На следующий вечер мы под дождем брели на поезд. Мы вошли в зал ожидания с хрустальными люстрами на потолке; в нем, глядя неподвижно перед собой, словно набитые соломой чучела в террариуме, сидели на скамейках пассажиры. Воняло чем-то кислым вперемежку со сладковатым запахом метро, накатывавшим теплыми волнами. Мимо нас на доске с колесиками проехал человеческий обрубок в военной форме; прокладывая себе дорогу в море ног, этот смертный горланил песню. Представляете, он пел!

Возле колонны дети с бессмысленными глазами слизывали с серебряной фольги остатки мороженого. Рядом крутилась стайка бродячих псов, которые сразу же принялись меня обнюхивать.

— Не разбазаривай деньги! — крикнул мне Жан-Люк. — В Москве нищих полно!

Он энергично пробирался вперед, зажав в обеих руках по чемоданчику, а между губ — нежно-розовые билеты, трепещущие на ветру.

— Ну, вот и пришли… Нет, не этот, а следующий!

Мы прибыли за полчаса до отправления, но Жан-Люк настаивал, чтобы мы заранее заняли места. Проводник проводил нас в купе, где мы и устроились: тепло, лампочки горят — вагон отличный. В проходе вдоль окон — красная дорожка. Постели все уже заправлены.

— Тюремные нары, — оглядевшись по сторонам, Жан-Люк недовольно наморщил верхнюю губу.

Но я не разделял его скепсиса; мне показалось, что для народа, переживающего кризис, это совсем не плохо — для такой нищей страны, где даже в банке уже который день нельзя раздобыть ни рубля. А тут на столе, видишь ли, вазочка с пластиковой красной розой… Как, люди добрые, было мне сейчас не вспомнить об Эве? Мы часто ездили с ней на поезде, подобном этому (с пересадкой в Южном Брюсселе) в восхитительное местечко Вианд в Арденнах!

Свежий воздух, пение птиц, валежник. Запах свежего хлеба у подножья горы, вымощенная булыжником улица, резко уходящая вверх; кругом замки и развалины, неясно маячащие где-то в вышине на зеленом и голубом фоне… Уже зимой, в предвкушении будущих каникул, Мира прыгала мне с разбега на шею в гостиной и болтала в воздухе исцарапанными ножками. И потом целовала меня в щеки, в шею, в губы. И потом спрашивала, с любовью глядя на меня своими большими карими газельими глазами: «Ну когда же мы поедем, пап? Когда?» Это ее «пап» меня просто с ума сводило. Меня каждый раз буквально пот прошибал. И даже сейчас, когда я пишу эти строки. Да, даже сейчас…

— Что ж, теперь давай, братец, выпьем…

Я медленно поднял глаза. Из емкости, извлеченной им из внутреннего кармана пиджака, Жан-Люк разливал водку в два стаканчика. Через некоторое время он поднялся и продолжил свои манипуляции с багажом, при этом ему страшно мешал живот. Наконец он спросил меня, могу ли я поставить один из его чемоданчиков внутрь своей полки. «Только, пожалуйста, осторожно! В нем подарок, драгоценная вещь для одного друга в Москве. А почему у тебя так мало вещей? Вот этот полиэтиленовый пакет и больше ничего?»

— Я никогда не набираю с собой много, — сказал я, поднимая нары и погружая чемоданчик в металлический сундук.

Он там как раз уместился.

— Здорово, — сказал бельгиец, довольно откидываясь назад. — А теперь, приятель, можешь рассказать мне все без утайки.

Его тон вдруг резко переменился.

— Давай рассказывай, что ты здесь делаешь? Я ведь видел, как ты каждый день поддавал у того памятника или просто шатался по городу. Эти байки про Брюссель ты брось. Выкладывай, в чем дело! Девочки-малолетки? Или может быть, мальчики?

У меня заколотилось сердце. Что такое, что происходит? Выходит, он для этого меня пригласил? Чтобы допрашивать как преступника? Я опрокинул рюмку. Лихорадочная дрожь пробежала по моим щекам, снова заросшим густой курчавой щетиной. Итак, его интересует, почему я здесь очутился?

«Говори правду, Янтье».

Папа, это ты? Ты здесь?

Притворившись, что внимательно изучаю что-то за окном, я долго рассматривал отражение Жан-Люка в вагонном стекле. Вот сидит хороший человек. Как и я сам, чего только в жизни не перевидал. Сразу видно — товарищ по несчастью. Но зачем он задает мне эти странные вопросы? Я грыз дужки своих солнечных очков и пялился на пассажиров, которые скакали туда-сюда по платформе, как куклы из театра ваянг. [19]

— Ну што? — прошепелявил бельгиец.