Жестяные игрушки - Энсон Кэмерон Страница 21

Это продолжалось всего десяток лет. До тех пор, пока об этом не разнюхали в Стокгольме, и в Детройте, и в Токио, и в Лондоне, да и в Берлине тоже. И на этом грандиозному социоэкономическому эксперименту по гармонизации межнациональных отношений и максимизации прибылей, каким являлись «Грузобъединенные Нации», пришел конец. Картель, который мой отец создал вдали от бдительных взглядов Советов Директоров с целью развивать торговлю грузовиками, попутно содействуя сближению рас и народов, распался на части. Эти далекие Советы Директоров растащили его на пять независимых и конкурирующих дилерских компаний, подвергающих взаимному сомнению замысловатые системы электронного впрыска друг друга, и шепелявые турбонагнетатели друг друга, и широкобедрых женщин друг друга, и пульсирующие дисковые тормоза друг друга, и близоруких инженеров-конструкторов друг друга. Впрочем, к этому времени отец разбогател на этой рискованной кооперации. Можно сказать, нажился на мире.

Теперь здесь бейсбольный стадион. А за этим стадионом пухлые жестяные ангары Джефферсона уступают место новым, экзотическим плантациям киви, и вишни, и черт-те-чего-еще, как их называет мой старик. Экзотические фрукты зреют под гектарами черной полиэтиленовой пленки.

Потом фруктовые плантации уступают место молочным фермам. Пожилые мужчины на пожилых мотовездеходах «Ямаха» гонят пожилые стада фризийских дойных коров под древние, похожие на рыбьи скелеты навесы для дойки. Обшитые Посеревшим от времени тесом дома со свисающими досками обшивки, окруженные ржавым детским инвентарем. Лежащие на боку трех- и двухколесные велосипеды, педальные автомобильчики, принадлежавшие детям, которые повзрослели в мире, совершенно отличном от этого. В Мельбурне. Молодежь порывает со своими местными корнями ради мест на заводах в Мельбурне, и только изредка — ради чего-то, за что платят лучше. Редкими выходными они возвращаются навестить родителей и, если не были дома несколько месяцев, морщат нос на запах навоза, и грязи, и обманувшихся ожиданий на буколический отдых.

Я ем свой гамбургер, держа его одной рукой, и теплая салатная начинка падает мне на колени.

Полчаса езды от Джефферсона — и молочные фермы уступают место солончакам, из которых торчат только редкие засохшие эвкалипты, лишенные листвы, серебряные от древности. Проезжающие здесь люди, видя проносящиеся мимо серебряные от древности стволы, сокрушенно качают головами и объясняют своим пассажирам: «Соль» — и ждут, пока те не покачают сокрушенно головами, соглашаясь, и не скажут в ответ: «Сначала топор. Потом соль». Изувеченная земля. Карфаген, разрушенный по ошибке.

Здесь пасутся стада одичавших, маленьких, толстопузых пони. Они щиплют осоку, и конский щавель, и что там еще может расти на солончаках. Это пояс Рождественских-пони на-выброс. Пони, которых покупают в подарок на Рождество джефферсонским детям. Пони, весь восторг от которых улетучивается куда-то с каждым прошедшим после Рождества месяцем до тех пор, пока где-нибудь уже зимой джефферсонские родители сдаются и говорят: «Ну ладно. Нинтендо победил. Обойдемся без Кометы». И так каждый год. Пони так и не удается забавлять детей лучше, чем это делают японцы с помощью своей суперсовременной джизмологии. Дареные кони, которым смотрели в зубы.

По-своему они даже страшнее байкеров. Проезжая по дороге в этих краях, не испытываешь особого желания смотреть по сторонам на этих пони. Я не удивлюсь, если до меня как-нибудь дойдет слух, что эти пони перешли на мясную диету.

Здесь, где не живет никто, кроме Рождественских-пони на-выброс, бьющихся друг с другом за те жалкие ростки, что пробиваются из соленой почвы под серебряными от древности деревьями, я снова становлюсь белым. Джефферсон теряет здесь свою власть надо мной. Я теряю свою историю.

Я подъезжаю к неровной цепочке деревьев, обозначающей начало речной поймы. Эвкалипты по обе стороны дороги здесь уже живые — сезонные паводки до сих пор заливают время от времени эти места, несмотря на то что со строительством плотин в верхнем течении реки это случается гораздо реже. Теперь река разливается летом, а не зимой. Да и причиной этого служат теперь не дожди, а неумелый контроль за уровнем воды. Сезонными паводками правит теперь управление по мелиорации, а Мать-Природа национализирована и оприходована миллионами фермеров.

Я проезжаю уже опушку Бармафореста. Асфальтовое покрытие сменяется щебенкой, и дорога ведет прямо в глубь леса. Деревья растут все гуще, а редкие хутора исчезают вообще. На ветровое стекло падает тень от огромных эвкалиптов, и над дорогой нависают причудливо изогнутые ветви. Паводки, заливающие лес раз в два года, окрасили все на высоту двух метров от земли в серый цвет.

Впереди уже мелькают в просветах между деревьями ярко освещенные солнцем Выселки. Последний островок расчищенной земли перед рекой. Я правлю прямо туда. Ворота распахнуты настежь, и створки их упираются в ржавый катер «Ферфи». Металлическая табличка черным по белому гласит: «ВЫСЕЛКИ». Я медленно, на первой передаче пробираюсь по его странным сельскохозяйственным посадкам. Гектарами его урожая.

Здесь собраны все механизмы, которые, как полагали люди, будут нужны им вечно. Ржавый комбайн «Саншайн», скуластая армейская лодка цвета хаки в ржавых разводах, сеялки, косилки, бороны, ржавый грузовик «Бульдог», штабеля серых, скрученных сыростью досок, ржавые армейские амфибии, несколько джипов «Виллис», автокран, остроносый паром для переправки небольших партий скота через реку, сияющий нержавейкой автоклав, всякая всячина из обанкротившегося магазина «Джонсон», ржавые цистерны для воды, угнездившиеся в желтой траве бурые плуги, все еще сохранивший ярко-желтую окраску асфальтоукладчик, клетки для скота, мотки ржавой проволоки, несколько пикапов сороковых годов выпуска, штабель стальных бочек с гвоздями и моющими жидкостями, передвижная силосная башня, железные сельскохозяйственные орудия, выкованные кузнецами Бог знает для каких целей. А ведь здесь имеются еще восемь в разной степени покосившихся амбаров — деревянных и жестяных, — под завязку набитых тем, что осталось от нескольких поколений фермеров.

Он как магнит притягивает к себе этих ржавых динозавров, мой старик. Собирает их на распродажах старья по всему штату. Выписывает специально из-за них «Трейдинг Пост». Тащит на Выселки любой хлам, который весь остальной мир расценивает как бесполезный. Он стаскивал его сюда до тех пор, пока Выселки не начали сбивать компасные стрелки у небольших самолетов, пролетающих над этим местом. В авиационных журналах это характеризуется как местный навигационный феномен.

И что характерно: он даже не пытался поддерживать их в порядке. Он никогда не полировал штурвалов, не отчищал от ржавчины шестерни приводов, не отдирал ласточкины гнезда с кабин грузовиков, не брызгал аэрозолем под кузов, выводя угнездившихся там термитов, не укрывал тонкий, ржавеющий металл брезентом от непогоды. Только покупал это, сволакивал на буксире сюда. И оставлял гнить.

Вы можете спросить его: «Зачем? Почему именно этот… эти вещи?» В ответ он только пожмет плечами. Если уж вы спрашиваете об этом… вам все равно не понять.

Но если вы все-таки проявите настойчивость и зададите этот вопрос еще раз, он с легкой улыбкой окинет взглядом свое поле мертвой, гниющей техники и повернется к вам.