Матадор - Патрисия Мело Страница 21

Бах. Бах. Бах. Все три выстрела попали в цель. Три жестянки взлетели в воздух и, сделав пируэт, упали на пакет с мусором. Я подошел к стене, поставил пять бутылок, по бутылкам стрелять было интереснее, мне нравился звук разлетающихся осколков.

Пока не убьешь свою первую жертву, веришь в сказку о том, что нужно научиться убивать. Учиться убивать все равно, что учиться умирать, просто в один прекрасный день ты умираешь – и все. Никто не учится убивать. Все это болтовня полицейских стукачей. Каждый умеет это делать от рождения. Если у тебя в руках есть оружие, значит, ты уже все знаешь. Это как в первый раз заниматься любовью, ты думаешь, что не умеешь, по твое тело все делает само, есть что-то, что находится внутри нас. В общем, это одно и то же.

Я тренировался каждый день, дождь ли, пасмурно ли, в обеденное время я переставал продавать канареечное семя и шел на пустырь рядом с моим домом, вдыхал в себя дозу кокаина и принимался стрелять. Поначалу меня это злило, хотелось бросить, я не мог попасть даже в большую мишень. Как-то Эрика нарисовала сердце на стволе банановой пальмы, посмотри сюда, ты должен научиться понимать, что в мире ничего другого больше не осталось, забудь обо всем, смотри сюда, только сюда, ты должен научиться концентрировать свое внимание. Забудь, что на мне короткая майка, перестань пялиться на мои ноги. Ты собираешься стать рабом своих мозгов или своих гормонов? Мозгов. По-английски мозг «brain». Бах, попал. Brain, бах, попал. Мозг, бах, бах, попал, снова попал. Сердце, «heart», this is my heart, бах, отлично, мозг. Эрика приносила мне удачу, начиная с того дня я стал стрелять в это сердце, стрелять головой. Когда пальма погибла, я велел нарисовать еще одно сердце на другой пальме. Я набил руку. У тебя стало неплохо получаться, сказала она. Сущая правда. Я становился другим человеком, оружие все меняет. Раньше, когда я выходил из дома, я смотрел только на свои ноги. Я не видел улицы, не видел людей, солнца, газетных киосков, объявлений, я видел только свои дырявые ботинки, собачье дерьмо, окурки, обрывки бумаги, мусор. Я заново научился ходить с тех пор, как стал держать в руках оружие. Я чеканил шаг. Я научился глядеть вперед, внутрь человека, видеть нервы и печень. Я изменился. Я уже не был тем, чем был раньше, я стал матадором, киллером, убийцей. Сегодня я знаю, что можно взять в руки кусок дерьма, крысу или потрогать чесоточную собаку, и все равно люди будут стараться делать это хотя бы с видимостью достоинства, они будут смотреть на это как на нечто естественное. Убивать друг друга? Прекрасно, люди убивают друг друга, на войне, например, хорошо это или плохо, мне было наплевать, я знать ничего не хотел, я хотел лишь делать свою работу чисто, вот к чему я стремился.

В обойме кончились патроны, Эрика хлопала в ладоши. Она сидела на капоте заброшенного «Фольксвагена» и курила, каблуки у нее были высоченные. Ногти покрашены красным лаком. Молодец, сказала она, а теперь иди ко мне, я хочу тебя. Она всегда это говорила в самых неподходящих местах, когда я был на работе или дома мыл посуду, потому что меня попросила Кледир, в баре, когда я сидел с друзьями, она наклонялась ко мне и шептала на ухо: пора в постельку. Мне нравилось подчиняться. Я вытащил у нее изо рта сигарету, она запустила свой язык мне в рот, достала мою жвачку и приклеила ее на крышу машины. Потом я трахнул ее.

Черные брюки, черная рубашка, черный ремень. Я встал перед зеркалом, скрестив на груди руки, мне нравилась моя новая одежда. Сапоги. Эрика позвала, продавщицу, будьте добры, посмотрите, пожалуйста, в обувном отделе пару сапог 39-го размера. Черные. Эта была форма, она сидела элегантно, как и должна сидеть форма, к тому же она была черная, ночью никто не увидит. Да и кровь на черном менее заметна. Я надел сапоги, Эрика сняла свои солнечные очки и надела их на меня. Класс, сказала она. То, что надо. Мы берем.

Еще мы купили веревку, фляжку, перочинный нож и прочую ерунду.

Мне бы следовало появиться на работе, старина Умберту испытывал приступы ярости, когда меня не было на месте, но быть рядом с Эрикой было так здорово. У нас с ней была игра: я обращал внимание на какого-нибудь типа в парике и говорил ей: я заплачу тебе полтинник, если ты подойдешь к тому мужику и сорвешь у него с головы парик. Плачу еще полтинник, если ты подойдешь вон к той женщине и поцелуешь ее, причем в затылок, а потом скажешь: ой, извините, это получилось случайно. Мы хохотали до упаду, так смешно нам было. Мы шли не торопясь, подтрунивали друг над другом, иногда, желая ее подразнить, я пародировал ее манеру говорить, «сссукин ссын», «дохххлая курица». Она толкала меня на мостовую, дурак, послушать, как вы говорите в своем Сан-Паулу, так уши вянут. Вы же «с» совсем не произносите.

Мы купили мороженое. Эрика захотела пойти в кино на восьмичасовой сеанс, я хочу посмотреть «Малыш-карате 4», я обожаю этот фильм, ты видел «Малыш-карате 2. Момент истины продолжается»? Обязательно посмотри. Так мы и стояли, влюбленные, улыбающиеся, когда Кледир вышла из автобуса. Я не сомневаюсь, что она видела, как мы шли, держась за руки. Она несла какие-то сумки. Ты стала такая огромная, не удержалась Эрика, на сколько ты поправилась? Кледир откинула назад волосы, она всегда так делала, когда была чем-то недовольна. Мне стало ужасно грустно, этот ее огромный живот, все эти сумки, дай, я помогу тебе, сказал я. Ты уже не идешь со мной? спросила Эрика. А куда вы собрались? Никуда, ответил я, я иду домой, Эрика. Пока.

Мы пошли к дому, когда я уже дошел до угла, Эрика окликнула меня. Я побежал к ней, уронил мороженое. Плачу полтинник, если ты крикнешь, не сходя с места: Кледир, мы собрались в кино. Посмеялись. Ничего не выйдет, сказал я. Старый говнюк, вот ты кто. Все кончено, сказала она. Не попадайся мне больше на глаза, козел.

Она развернулась и зашагала по улице. Походка у нее вдруг стала мужская.