Над обрывом - Маркус Вернер Страница 21

«Ты же мне слова сказать не даешь, — мог бы подумать я. — Сам болтаешь без умолку, как одержимый, и еще упрекаешь меня, что я молчу». Но я так не подумал, потому что так не чувствовал. Я вспомнил мою мать, которая в детстве часто читала мне сказки братьев Гримм. Тогда я мог слушать ее сколько угодно, увлеченный, захваченный, — и насколько же слабеет со временем у людей эта способность. Я заметил это только потому, что сейчас она вдруг пробудилась у меня снова — под влиянием такой неординарной личности, как Лоос. У меня не было ни малейшего желания говорить, хотя вообще я разговариваю охотно и среди друзей, когда заведусь, чувствую себя словно олень-победитель во время гона. Теперь же я не испытывал потребности высказаться еще и потому, что опасался обмануть ожидания Лооса, у которого внезапно проснулся ко мне интерес. После его рассказов моя жизнь и я сам представлялись мне какими-то бесцветными, не заслуживающими внимания. Он взглянул на меня.

— На вашем месте я давно бы потерял терпение.

— Кому интересно, тот забывает о терпении, — ответил я. — Единственный повод возроптать — то, что вы ни один рассказ не доводите до конца. Вы даже не сообщили мне, что сталось с Ларой, ощенилась она или нет.

— Это верно, я редко довожу рассказ до конца, — сказал Лоос. — Лара, к сожалению, не ощенилась.

— Почему «к сожалению»?

— Этого я сейчас объяснять не хочу. Вам слово.

— Говорить по приказу нелегко, — заметил я. — Кроме того, я не знаю, что вы хотите от меня услышать.

Лоос наполнил бокалы.

— Я бы хотел перейти с вами на «ты», — сказал он. — Полагаю, нет необходимости говорить друг другу «вы» и таким образом соблюдать дистанцию.

Предложение Лооса прозвучало для меня настолько неожиданно, что я не сразу откликнулся.

— Но это вовсе не обязательно, — сказал он. — Это просто пожелание.

— Я был бы рад, — поспешил сказать я, хотя это не соответствовало действительности. На самом деле меня как раз радовало, что между нами есть дистанция, которую Лоос сейчас хотел сократить. Его, если можно так выразиться, гравитационное поле и так уже сильно действовало на меня.

— Меня зовут Томас, — сказал я.

Лоос на секунду задумался. Потом сказал:

— Я так и думал.

— Так и думали? Но почему же?

— Просто я вчера вечером прочитал табличку на двери вашего дома: «Т. Кларин», а на обратном пути попытался вспомнить, какие имена начинаются на букву «т». Вспомнил только восемь. И больше всего, по-моему, вам подходит имя Томас. Вообще-то нас кое-что связывает, меня зовут так же, как и вас, я хотел сказать, как и тебя.

— Томас?

— Да, Томас.

Прежде чем я успел высказаться по этому поводу, Лоос сообщил: когда он уходил, ему пришло в голову еще кое-что. Табличка с моей фамилией прикреплена рядом с другой такой же на левой стороне двери, а на правой он увидел третью табличку, латунную, покрытую патиной, но надпись на ней еще можно было разобрать. Если он не ошибся, там написано «Тассо», и это славное имя его очень удивило.

— Вы для меня загадка, — сказал я. — Ты для меня загадка. Как можно выпить столько, сколько выпил вчера ты, и при этом сохранить такую остроту зрения?

Его полнота ему это позволяет, ответил он и пожелал узнать, кто такой этот Тассо.

— Это был мой лучший друг, — сказал я. — Когда мы были студентами, то жили через стенку. Его уже нет. Домик в Агре принадлежал ему, он там скончался в возрасте двадцати шести лет.

— В отличие от меня ты умеешь выражаться лаконично, — заметил Лоос. — Только у тебя на костях нет плоти. Больше плоти, Томас, если мне дозволено об этом попросить! Может быть, этот Тассо был родственником прославленного и безумного поэта?

— Его часто спрашивали об этом, а он обычно скромно отвечал, что не знает. Родился он в окрестностях Неаполя, когда ему было пять лет, его родители погибли в автокатастрофе. Его перевезли в Швейцарию, в Берн, к сестре отца. Она была замужем за швейцарским инженером по фамилии Энгель, детей у них не было. Когда Тассо исполнилось тринадцать, Энгель упал в шахту лифта. Он оставил жене неплохое наследство, и среди прочего — домик в Агре, где она и поселилась после поступления Тассо в университет. Два года спустя она умерла, кажется, от рака лимфатических желез. И домик достался Тассо. Хорошо я рассказываю, Томас, или надо побольше подробностей?

— Покойников многовато, — заметил Лоос. — А так все в порядке, рассказывай!

— Ладно. Итак, в мансарде одного дома, принадлежавшего вдове пекаря, в самом начале своей студенческой жизни я нашел маленькую и недорогую комнату. Туалет приходилось делить с еще двумя квартирантами. Одним из них был прежде незнакомый мне Тассо. Он жил там уже давно, изучал историю и английский, заканчивал четвертый семестр, и то, что мы стали близкими друзьями, — почти чудо. Он был прямой противоположностью мне, и не только внешне, но и во всем остальном. То, что, по общему мнению, свойственно южанам — легкомыслие, свободное и непринужденное поведение, общительность и разговорчивость, быть может, также поверхностность, — все это было присуще мне, в то время как Тассо был серьезным и медлительным, совестливым и основательным. У него было то, чего недоставало мне, и наоборот. Представь теперь, какой захватывающей, но и непростой оказалась дружба между нами. Мы были так близки, что могли признаваться друг другу в чувстве взаимной ненависти. Например, я все время пытался утром встать раньше него, но мне это никак не удавалось, и я ненавидел его за свои поражения. Только значительно позже я научился рано вставать и вообще подчиняться дисциплине. А ненависть у Джованни — его звали Джованни — вызывала скорее моя интимная жизнь, мои беспорядочные связи с женщинами. Не то чтобы ему мешал шум за стеной, или он завидовал мне — нет, скорее ему было жаль женщин, к которым я относился столь безответственно. Ибо, по его мнению, женщины не заслуживали такого пренебрежения к себе. А иначе как пренебрежением это назвать нельзя было. Но, несмотря на все эти расхождения, нашей дружбе ничто не угрожало. Однажды Тассо постучался ко мне — было уже далеко за полночь — и тихонько спросил, сплю я уже или нет. «Дремлю, — сказал я. — Заходи». Он вошел, держа в руках книгу, и застенчиво сказал, что нашел там фразу про нас. А именно следующую: «Будь для своего друга жесткой подушкой». Тут я выскочил из кровати, откупорил бутылку кьянти, и наша дружба была освящена возлиянием.

— Неправильно, — заметил Лоос. — Там говорится не о подушке, а о неудобной раскладной кровати.

— Благодарю за уточнение, — сказал я, — но смысла это не меняет.

— Извини, — сказал он. — Я не столько филолог, сколько педант.

— Ладно. В общем, через какое-то время Тассо влюбился, причем впервые в жизни. Влюбился так горячо, как бывает лишь у людей с замедленной реакцией. Во всяком случае, теперь он говорил только о свадьбе. Правда, мне он доверительно сообщил, что целоваться, по его мнению, совсем не так просто, как это выглядит в кино. А еще он сказал, что единственная причина, почему он до сих пор не представил мне Магдалену, — это насмешливо-оценивающий взгляд, каким я смотрю на женщин. Нет, он не опасается, что его подруга не устоит перед этим взглядом, просто ему хотелось бы, чтобы я ей понравился. Я пообещал, что буду смотреть на нее, как на цветок. Но когда я впервые встретился с ней, то забыл про цветок. Я видел только женщину и понял, почему она так очаровала Тассо, хоть и заметил, что в ней было нечто непохожее на моих подруг, причем это «нечто» было каким-то непроницаемым, загадочным. Я чувствовал только, что не смог бы произвести впечатления на Магдалену, даже если бы она была свободна. Тем не менее она мне понравилась, мне показалось, что эти двое вполне подходят друг другу, и я отказался от намерения заставить Тассо притормозить, втолковать ему, сколько он потеряет, если женится на первой же своей девушке. Он вообще не желал слушать подобных разговоров и однажды смущенно объяснил: единственное, что порой заставляет его притормаживать, — это беспокойство, что он не сможет соответствовать физическим желаниям Магдалены. Как мне известно, хоть я этого и не понимаю, он в свои двадцать пять лет все еще, можно сказать, невинен, в то время как Магдалена уже имеет опыт, и есть опасения, что она сочтет его неловким и неумелым. «Ты что, еще не спал с ней?» — спросил я. Для него, ответил он, поцелуи — это уже чудо, с остальным он пока не спешит. Бог ты мой, сказал я, у вас вот-вот свадьба, а вы с постелью не спешите. Так и есть, сказал он.